Покушение на шедевр

— Au naturel, говорите? У нас в Канзасе их называют обнаженными, мистер Пайпер. Скажите, а эти картины выставлялись на обозрение в Венеции, или откуда они там? Местные жители, наверно, выстраивались в очередь на целый квартал, чтоб только взглянуть на них.

Пайпер улыбнулся.

— Не думаю, что их показывали широкой публике. Они писались для частных коллекций богатых людей. Дворяне и состоятельные купцы вешали их у себя дома и наслаждались ими в одиночку.

Чтобы как следует разглядеть «Спящую Венеру», Скотману пришлось нагнуться по меньшей мере на полтора фута.

— Это как раз то, что мне нужно, мистер Пайпер, — сказал он. — Живу я один, и у меня в доме есть огромная комната, где я вешаю картины. Там можно наслаждаться ими в тишине и покое.

Пайпера вдруг осенило.

— Позвольте сделать вам предложение, мистер Скотман. Я всегда думаю о картинах как о людях, понимаете ли, — как о старых друзьях, общество которых приносит радость. Не будет ли этой «Спящей Венере» немножко одиноко на ваших стенах? Может быть, подобрать ей компанию из еще нескольких обнаженных — самого высокого качества, конечно? Разве тогда они не будут выглядеть в вашей частной коллекции лучше, чем один Джорджоне?

Корнелиус Скотман все еще внимательно разглядывал Венеру.

— Из итальянской Венеции до Канзас-Сити в Америке далекий путь, — заметил он. — Я вам вот что скажу, мистер Пайпер: раздобудьте мне таких столько, сколько сможете. Я возьму сразу целую партию. Сейчас у меня довольно унылые картины с французскими крестьянами, которые я купил несколько лет назад в Париже по чьему-то совету. Художника зовут Труайон, кажется; и еще художница, Роза Бонер, что ли. Думаю, пора им переехать и уступить место леди.

— Сколько примерно штук вы думаете приобрести? — спросил Пайпер, снова внутренне посетовав на то, что он не слишком хорошо умеет считать в уме. — Три? Четыре?

— Четыре? — насмешливо отозвался Корнелиус Скотман. — Нет, четырех мне вряд ли хватит.

Пайперу внезапно вспомнилась ужасная американская картина, которую он отказался купить несколько лет тому назад. Это было изображение какой-то скучной равнины на Среднем Западе, сплошь усеянной быками и коровами. Животные тупо, но целеустремленно брели к домику в отдалении, похожему на железнодорожное депо. Их сопровождали верховые в тучах пыли. По сравнению с таким количеством скота четыре венецианки, даже обнаженные, и впрямь показались бы сущим пустяком.

— Достаньте мне дюжину, — решительно заявил Скотман. — Я куплю их все.

«Я умираю, — говорилось в письме. — Конечно, все мы постепенно умираем, но мои дни уже сочтены. В ближайшее время я, наверное, вынужден буду перебраться в больницу. Пожалуйста, приходите навестить меня, пока я еще дома. У меня есть для вас кое-какая информация о художниках, подделывающих картины».

Подпись сэра Фредерика Ламберта была поставлена дрожащей рукой. Хвостики у некоторых букв — таких, как «у» и «р», — свисали вниз чуть ли не через всю страницу. Спеша к Ламберту домой, в Южный Кенсингтон, Пауэрскорт надеялся, что не опоздает. На улице моросило, и бока лошадей, везущих экипажи по кварталам Челси, блестели от влаги.

Пожилая сиделка в накрахмаленном белом халате провела Пауэрскорта в кабинет. Это была небольшая комнатка, увешанная гобеленами и уставленная книгами. Пауэрскорт был слегка разочарован, не обнаружив на стенах ни одного из собственных творений сэра Фредерика.

Сэр Фредерик выглядел нездоровым и тогда, когда Пауэрскорт приходил к нему в Королевскую академию: он кашлял кровью, то и дело пряча использованные белые платки к себе в стол и взамен них доставая свежие, которые у него, казалось, никогда не кончатся. Теперь же он совсем сдал. Лицо высохло, щеки втянулись. Кожа на кистях и запястьях походила на грязный пергамент, едва прикрывающий кости. Глаза, еще недавно такие живые, точно подернулись пленкой. Наверное, его напичкали болеутоляющим, подумал Пауэрскорт.

— Пауэрскорт, — сказал сэр Фредерик, с трудом приподнимаясь со стула, чтобы пожать гостю руку, — как славно, что вы пришли.

— Вы хорошо выглядите, сэр Фредерик, — солгал Пауэрскорт. — Уверен, что вы скоро поправитесь и вернетесь к работе.

— Чушь, — обронил Ламберт, едва выжав из себя улыбку. Его лицо словно вытянулось еще больше. — Врачи обещают мне в лучшем случае месяц. Страшновато, знаете ли. — Он опустил взгляд на то, что осталось от его рук — тех самых рук, которые написали все его картины с таким вкусом и мастерством, рук, которые принесли ему славу и богатство. — Когда я смотрю в зеркало, я себя не узнаю. Сомневаюсь, что Господь Бог пустит к себе человека с такой внешностью. Другие тамошние обитатели наверняка будут возражать.

— Неизвестно, кого вы встретите наверху, — сказал Пауэрскорт. — Может быть, Микеланджело расписывает там еще один потолок.

— У нас не так уж много времени, друг мой, — сказал Ламберт. — Эта сиделка — злюка, каких мало. Не понимаю, почему она не попросится на работу в тюрьму. Мне позволили провести с вами всего пятнадцать минут. — Председатель Королевской академии достал из кармана пачку писем. — Посмотрите на штампы, — сказал он.

Пауэрскорт послушался, начиная опасаться, уж не теряет ли его собеседник и разум вместе с телом. Штампы были французские, итальянские, русские, немецкие. Всего писем было, наверное, не меньше пятидесяти.

— С тех самых пор, как вы впервые пришли ко мне, — сказал старик, — я наводил справки о художниках, занимающихся изготовлением фальшивок. И получил больше шестидесяти ответов из всех ведущих музеев и от всех крупнейших специалистов в Европе.

Пауэрскорт вспомнил, что Ламберт все еще председатель Королевской академии. Теперь, должно быть, вокруг него уже кружат стервятники — кто-то интригует, кто-то обещает кому-то ответные услуги за помощь в овладении самым престижным постом в британском мире искусства.

— После отсева главных подозреваемых осталось двое, — продолжал Ламберт, складывая письма в аккуратные стопки. — Первый — француз по имени Жан-Пьер Буало. Ему приблизительно пятьдесят лет. Говорят, что он пытался сделать в Париже карьеру художника, но так ничего и не смог продать. Потом он исчез где-то в Оверни, и несколько лет о нем не было ни слуху ни духу. Поступили сведения, что он договорился с какой-то галереей во Флоренции о поставке старинных картин, которые должен был отыскивать, путешествуя по югу Франции. Но на самом деле никаких путешествий не было. Он путешествовал только в переоборудованный под студию амбар рядом со своим маленьким домиком. Специализировался на итальянских картинах.

— А как же его договоренность с флорентийской галереей? — спросил Пауэрскорт.

— Кто-то из работников крупных музеев в Риме почуял неладное, однако шума решили не поднимать. То, что галерея продала кучу фальшивок, так и не стало достоянием гласности. — Сэр Фредерик раскладывал письма по странам отправления. Примерно пятнадцать французских образовали кучку на левом краю маленького столика перед ним. — И вот что любопытно, Пауэрскорт, — продолжал он, — как только где-нибудь обнаруживается подделка, в мире искусства начинает работать круговая порука. Скандал заминают как можно скорее, не давая ему разгореться. Жертвам мошенников возвращают деньги — практически мгновенно, иногда в обмен на обещание помалкивать.

— Вы думаете, что мсье Буало мог снова взяться за дело? — спросил Пауэрскорт, завороженно наблюдая за тем, как перед ним растет стопка писем с немецкими штампами.

— Нет, не думаю, — ответил Ламберт, неторопливо выбирая из оставшихся писем русские, на штампах которых красовалась голова царя. — По-моему, он уже слишком стар. Кроме того, если его один раз поймали, мужество могло ему изменить.

— А другой? Он тоже француз?

В кучке перед Ламбертом остались только итальянские письма.

— Другой… — Сэр Фредерик заговорил медленнее. Похоже, начинало сказываться утомление. — Нет, он англичанин. Довольно молодой. Чрезвычайно талантливый. Не так давно он учился у нас, в Королевской академии. Потом поехал доучиваться в Рим. Кажется, он некоторое время работал в ведущих реставрационных мастерских Парижа, а ведь от реставрации до изготовления поддельных картин всего один шаг. Потом он исчез. Ходили слухи о том, что он играл и залез в долги, о его несчастном романе, о пьянстве. Но он буквально пропал без следа. Конечно, мог и умереть, но я в этом сомневаюсь.