Нефертити. «Книга мертвых»

Он указал мне направление, ухмыльнулся, словно это было какое-то нелепое приключение, и бросился в другую сторону.

Я побежал. Почти сразу же перепрыгнул через узкий проход между двумя лачугами, оступился, ухватился за дальнюю стену и стал подтягиваться, царапая ладони и колени. Солдаты разделились на две группы, и мои преследователи неотвратимо приближались. Я потерял Хети из виду, что было хорошим знаком: наверняка он спрыгнул на землю и, наверное, сумел скрыться. Я ринулся дальше, швыряя назад, под ноги преследователям, все, что попадалось под руку, — горшки, корзины, дрова. Я планировал добраться до улиц и снова смешаться с толпой. Но впереди, на крышу следующего дома взбирались по лестнице вооруженные полицейские, сопровождаемые знакомой, возвышавшейся над всеми фигурой с коротко остриженными седыми, с металлическим отливом волосами. Его львиные глаза были устремлены на меня, улыбочка предвкушения мелькала на холодном лице.

Я остановился. Если это была игра в сенет, он, как Осирис, стоял на последней клетке, за исключением того, что Маху олицетворял наинеприятнейший способ моего перехода в следующий мир. Схватят ли они меня и сведут вниз или казнят на месте? Но у меня все еще был выбор. Я стоял недалеко от края крыши. Я мог бы взять жизнь в свои руки и прыгнуть в неизвестность. Безусловно, у меня было совсем мало знаний, чтобы защититься от Маху. Я не сомневался, что, попав к нему в руки, не выживу.

И, еще не додумав эту мысль, я подбежал к краю крыши и прыгнул.

35

Я медленно шел по улице к своему дому с сумкой в руках, в которой лежал дневник, сердце мое пело в груди как птица. Я наконец-то возвращался домой. Я стал старше. Сколько лет прошло? Я не мог сказать, но это больше не имело значения. Время было длинной, медленно текущей рекой. Солнце раннего вечера прочертило тени в чистом воздухе. Люди оборачивались, чтобы посмотреть на меня, и махали руками, словно я отсутствовал долго.

Я вошел в ворота и открыл дверь во внутренний дворик. На плитках, устилавших двор, валялись разбросанные детские игрушки. Я вошел и позвал: «Танеферт? Сехмет? Девочки?» Ответа не последовало. Я прошел через общую комнату. На кухне в миске лежали сгнившие фрукты, а на тарелках уже много дней ничего не подавали, кроме пыли. Комната дочерей, где я в последний раз обнимал их и целовал на прощание, была пуста, постели не заправлены. Один из рассказов Сехмет — она их сотни написала — валялся на полу. Я нагнулся, чтобы поднять его, и с ужасом увидел на папирусе отпечаток грязного кожаного башмака. Руки у меня задрожали.

Я побежал по комнатам, выкрикивая их имена, отбрасывая в сторону стулья, открывая двери, заглядывая в лари для продуктов — не прячутся ли они там. Но я знал, что они исчезли и я потерял их навсегда. В этот момент откуда-то совсем издалека до меня донесся вой, как у тоскующего животного, затерянного во тьме глухого леса.

Я проснулся от этого странного воя. То был мой собственный горький, оставшийся без ответа крик. Лицо мое было влажно от унизительных слез. Я с трудом приходил в себя после страдания и смятения сна, хотелось уснуть так глубоко, чтобы ничего не знать и не чувствовать, но кто-то внутри меня говорил, чтобы я этого не делал. Я должен проснуться. Внезапно я испугался того, что случится, если действительно усну.

В помещение, где я находился, не проникал ни единый лучик света. Вот вам и бог солнца — он бросил меня. Я ничего не видел. Мое тело было где-то далеко. Мне пришло в голову, что я должен вернуть его. Я вспомнил, что для этого у меня есть мышцы. Я сосредоточился на слове «руки», и что-то шевельнулось, но слабо, в отдалении, тяжело. Я переключился на «пальцы» и на сей раз почувствовал их шевеление более отчетливо. Но что это такое, шершавое и жесткое? Грубые путы на влажных запястьях. Я медленно свел ладони и обнаружил, что они связаны. Я попытался поднести что-нибудь ко рту, потому что вкус был единственным чувством, которому я мог верить. Я лизнул что-то знакомое и странно успокаивающее. Воспоминание явилось как вспышка: лезвие ножа, поднесенное к губам. Затем оно снова исчезло, сменившись чувством безжалостной печали. Я воспротивился ей: «Нет! Продолжай думать!» Веревка раздирала кожу и мясо. Должно быть, я рвался во сне, стремясь освободиться от пут.

Я провел пальцами по лицу: глаза, нос, рот. Подбородок. Шея. Плечи. «Продолжай». Грудь. Соски. Руки, две ссадины, вдруг откликнувшиеся болью места, когда я до них дотронулся. Синяки? Раны? «Дальше. Обретай себя». Живот, бедра — и новая внезапная вспышка: я увидел башмаки, снова и снова бившие меня в промежность, и разрывающее ощущение муки, ярости и тошноты. Теперь и запекшийся рот припомнил свой собственный вкус: несвежий, отвратительный. Мне вдруг захотелось пить и пить. Воды!

Мои связанные руки зашарили, отчаянно, как крысы, по невидимому полу этого помещения. Кувшин. Я поднес его к губам, содержимое выплеснулось на меня, обжигая ссадины, и я отшвырнул кувшин в темноту. Холодная моча. Запястья горели от врезавшихся тугих веревок. Подступила тошнота, но исторг я лишь несколько капель густой желчи, затопившей горечью горло.

Затем я вспомнил. Маху. Крыша. До моего прыжка. Это его работа. Его надо винить. Потом веревки снова впились в запястья. Я метался и ярился как бешеное животное, пиная стены моего узилища.

Послышались команды, крики. Дверь распахнулась, и на меня выплеснули кувшин холодной воды. Потрясение от света, шок от холодной воды и страх наказания заставили меня забиться в угол камеры, грязные каменные стены которой выступили из тьмы. Я разглядел на этих стенах непонятные отметины, отчаянные знаки осужденных, которые проходили через эту камеру по пути к смерти и уничтожению. Теперь я был одним из них.

Двое полицейских грубо поставили меня на ноги. Веревки причиняли боль и давили не только на запястья, но и на лодыжки. На свету обнаружилась моя нагота. Стражники не обращали на меня внимания, никто не дал мне одежды. Я понял, что хочу говорить, но с языка сорвалось хриплое воронье карканье. Они засмеялись, но один из них подал мне кувшин. Дрожа, я держал его, и немного холодной воды попало мне в рот. Одновременно на глазах выступили слезы. Тут стражник вырвал у меня кувшин.

Не могу сказать, как долго мы так стояли. Я испытывал страшную усталость, но они заставляли меня стоять, пихая дубинками, когда я покачивался на месте как пьяный, потерявший память и забывший; куда идет.

Затем появилась густая тень, медленно, целенаправленно, шаг за шагом, без всякой спешки двигаясь к двери, словно спускаясь в гробницу, и наклонилась при входе в камеру. Маху. Он небрежно глянул на меня. Стража вытянулась по стойке «смирно». Я вдруг бросился на него, замахнувшись, подпрыгнув, отчаянно желая нанести удар в его самодовольное лицо кулаками, ногами, чем угодно. Но мне помешали веревки, короткие, как у бешеной собаки, и я, извиваясь и дергаясь, упал к ногам Маху. В этот момент я ненавидел Маху и его жирного, задыхающегося пса. Я бы зубами порвал ему глотку, переломал ребра и сожрал его внутренности и заплывшее жиром сердце.

Он улыбнулся. Я ничего не сказал, пытаясь справиться с судорожным дыханием и бушевавшей внутри меня бурей ненависти. Маху пожал плечами, подождал, терпеливый, как палач, и наклонился ко мне. В нос ударил шедший от него запах затхлости.

— Никто не знает, что ты здесь, — сказал он.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Я предупреждал тебя, Рахотеп. Тебе некого винить, кроме себя самого. Если ты сейчас страдаешь, это хорошо. Если страдания научили тебя ненавидеть меня, это тоже хорошо. Это лихорадка, которая заразит, подточит и уничтожит твою душу.

— Я тебя убью.

Он коротко, довольно хохотнул, повернул мощную шею и кивнул. Стражники взяли меня за руки, и Маху, схватив меня за волосы своими мясистыми руками и откинув мою голову, заставил смотреть на него. Я чувствовал на лице его горячее вонючее дыхание. Его зубы нуждались в чистке. Нос, я заметил, был весь в тонких красных прожилках, проступавших на жирной коже. Когда он заговорил, капельки слюны полетели мне в лицо.