Плоскость морали

За окном совсем стемнело. В третий раз за день полил дождь, на сей раз — затяжной и сильный. Юлиан заставил брата выпить ещё один бокал коньяку, Лидия Витольдовна, вернувшись со двора, со злостью захлопнула двери.

— Совсем помешалась Надька, ей-Богу! Кричит, что это всё из-за тебя, Жюль. Как так можно? — С Надеждой Белецкой Лидия Чалокаева не ладила никогда, и истерические вопли княгини, её обвинения в адрес собственного обожаемого племянника не могла не воспринять в штыки.

— У неё горе, — меланхолично сказал Юлиан, наигрывая моцартовский «Реквием».

— А ты, что, племянницу её близко знал? — подозрительно спросила тётка.

Юлиан поднял глаза и лучезарно улыбнулся.

— Нет, близко не знал.

— А эту… шевандинскую девицу?

— Эту знал, — рассмеялся Нальянов.

Валериан покачал головой. Глаза тётки блеснули.

— А что же она в смерти этой Анастасии тебя не обвиняет, а в смерти её Ленки, получается, ты виноват? Кричит, что ты её с ума свёл? Ловеласом обозвала…

— Она не так уж и не права, — пальцы Юлиана, пробежав по клавишам, вызвали к жизни кривляющуюся мелодию чардаша. — Ловелас не тот, в ком женщины пробуждают страсть, а тот, кто пробуждает страсть в женщинах. Это мужчина, которому женщина не может и не хочет сопротивляться. Но мужчина охладевает к женщине, которая слишком сильно его любит и не ценит тех, кто не сопротивляется. Видимо, с сердечными чувствами дело обстоит как с благодеяниями: кто не в состоянии отплатить за них, становится неблагодарным. Но в смерти Климентьевой я неповинен ни сном, ни духом. А где Вельчевский?

— С врачом и телом уехали.

Чалокаева села рядом с Юлианом. Тон её изменился, она успокоилась, но казалась напряжённой.

— Юля, Валье, а кто девок убил-то?

Нальянов посмотрел тётке в глаза и улыбнулся. Ответил серьёзно.

— Когда появится Вельчевский — я, возможно, буду это знать.

— Но это мужчина? Кто-то из этой публики?

— Да, это из этой публики, что до того, кто убийца… Женщины способны на всё, мужчины — на всё остальное, так что, тётушка, подождите немного. У истины есть дурацкое свойство, общее с дерьмом. Она всегда всплывает. Эту же мысль, кстати, выразил и наш Господь, но в более пристойной форме, сказав, что всё тайное всегда становится явным.

Лидия Витольдовна усмехнулась и вышла.

— Ты уже что-то понял, Жюль? — Валериан, хоть и выпил полбутылки коньяку, слова произносил отчётливо.

— Как ни странно, наоборот. Я кое-что перестал понимать. Чёрт бы подрал дорогого Андрэ с его блудными забавами. Если бы не он, я бы уже разобрался.

— Ты полагаешь, что убийца действовал из ревности?

— Меня сбивает блудная ночка Дибича, — пояснил Юлиан. — Он спутал мне все карты. Спросить напрямую, есть ли у него привычка оставлять на плечах и заднице девиц царапины, я не могу — воспитание не позволяет. Но Вельчевский завтра это спросить будет обязан. — Нальянов плесканул себе коньяка на дно бокала и озабоченно продолжил. — Но мой дорогой Андре и солжёт, дорого не возьмёт, к тому же, он дипломат: умение лгать входит в набор его профессиональных навыков. Жаль, нервишки у него слабые — сегодня они его подвели. В любом случае, всё сводится теперь к одному — была ли Шевандина изнасилована убийцей? Если да — всё становится ясным как божий день, и можно посылать Вельчевского за парой наручников. Если нет — надо будет думать снова.

Валериан быстро вскинул глаза на брата.

— Я правильно понял, Жюль? Ты считаешь, что убийц двое?

— Да, — уверенно кивнул Юлиан, — и они даже не соучастники.

Валериан напрягся. На его переносице снова проступила поперечная морщина.

— То есть второе убийство никак не связано с первым?

Юлиан закусил губу и ненадолго задумался.

— Связано. В том смысле, что не будь первого, не было бы и второго. Но убийца Шевандиной, я думаю, сегодня имел повод здорово удивиться.

Валериан потёр виски.

— Чёртов коньяк, я много выпил, туманит голову. На каком основании ты полагаешь, что это не один человек? Обе девицы молоды, хороши собой. Мне даже показалось, что в действиях убийцы в обоих случаях сквозит какое-то безумие, почти отчаяние.

— Правильно, мой мальчик. Я тоже заметил. Только отчаяние совсем не одинаковое.

— Ты уверен?

— Хм…

— Конечно, он ни в чём не уверен. — Дибич стоял на пороге гостиной. Он прекрасно слышал разговор братьев. Полчаса назад он проснулся. Подслушанный разговор вывел Дибича из себя. — И что вы хотите от меня услышать? Причём тут моя правдивость? Вы просто умничаете и набиваете себе цену, вот и всё.

— Иногда я это делаю, — согласился Юлиан, — но не перед Валье, уверяю вас. Ну, а так как я не подозревал о вашем присутствии, то нелепо думать, чтобы я актёрствовал перед собой.

— Тогда с чего вы решили, что моё свидание с Шевандиной имеет отношение к преступлению?

— О! — махнул рукой Нальянов. — Тут, скажу честно, дорогой Андрэ, мы делим ответственность пополам. И мне придётся покаяться перед вами. Вы поступили как обычный подлец, решили обманом заманить и соблазнить девицу, в которую были влюблены, и подсунули ей записку, подписанную моим именем. Я не любил мадемуазель Климентьеву, но как сказал один остроумный француз: «Пусть нет любви, зачем же ненавидеть?» Я не желал девушке зла, при этом считал, что связь с таким подлецом, как вы, счастья никому не принесёт: когда она поймёт, что обманута, да ещё вами, она, я уверен, наложила бы на себя руки ещё быстрей, чем после связи со мной. В таких случаях во мне проступает «холодный идол морали»: мне захотелось помочь бедняжке и спасти её от вас. Но я тоже подлец и не брезгую подлыми методами. Я переложил записку в шляпку своей бывшей любовницы, хоть, признаюсь, хотел подсунуть её кому-нибудь из эмансипированных особ, да не получилось.

Дибич стоял с открытым ртом посреди комнаты и не мог выговорить ни слова.

— Именно этим, кстати, объясняется и моя великодушная готовность помочь вам выбраться из западни, в которую вас загнала ваша блудная похоть, — спокойно продолжал Нальянов. — Аморально подписываться чужим именем и выдавать себя за другого, аморально обманывать непорочных, но подлог письма тоже неправеден. Хотя, если задуматься, раз письмо было подписано моим именем, следовательно, у меня было и некоторое право решать, кому его адресовать, — глаза Нальянова насмешливо блеснули. — Теперь я отвечу на ваш вопрос. Почему я говорю, что вы смешали полиции карты? Потому что о визите Анастасии стало известно Ванде Галчинской, которая выследила её, а так как нигилистка считала, что приходила она не к вам, а ко мне, то из ревности и обиды за высказанное Настей им с Мари пренебрежение, она рассказала о ночном вояже Шевандиной всем гостям Ростоцкого. Точнее — своей подружке Тузиковой, Левашову и Елизавете Шевандиной. Лизавета закатила скандал Анастасии, их слышал Гейзенберг, потом от Левашова всё узнали Харитонов, Климентьева и Анна Шевандина. А Лизавета, видимо, рассказала всё жениху и его братцу. В итоге, на пикнике мы попали не просто в гадюшник, как я вам сказал раньше, а в растревоженный террариум.

Дибич, потрясённый и уничтоженный, сел, точнее, нащупал бедром диван и присел на подлокотник.

— Господи…

— Рад, что начинаете кое-что понимать, но не думаю, что вы всё понимаете до конца. Дело в том, что ваша ночная гостья была особой вам под стать. Распутная и подловатая, она, однако, умела сохранять «в подлости маску благородства». В неё в итоге был влюблён Илларион Харитонов, видевший в ней воплощение своих грёз об истинной женственности. Не будем обсуждать степень глупости подобных иллюзий, но их крушение болезненно. Узнав о том, что она приходила ночью ко мне — он стал невменяемым. На меня у него рука бы никогда не поднялась — кишка тонка, а на Анастасию… вполне.

— Илларион — убийца? — губы Дибича не слушались его.

Нальянов усмехнулся.

— Не тут-то было. Мотивы могли быть и ещё у некоторых. И ведь не менее озлоблены были девицы. Теперь Анастасию ревновали Елена Климентьева, сестрица-Аннушка и Ванда с Мари, да и Лизавета, хоть и не столько из ревности, сколько из зависти, — все они готовы были удушить мерзавку.