Ученица Калиостро

Дальше было — как сон, в котором имеется своя логика, оправдывающая блуждания в самых неожиданных и мрачных местах. Экипаж катил по таким улицам Петербуржского предместья, о которых Маликульмульк и не подозревал. Это были новые улицы, едва намеченные, с пустырями и немногими домами. В Родниковую въехали с другого ее конца — она также стала новой и короткой, начинаясь от огородов. Фонарь на экипаже, качаясь за плечом у Маликульмулька, порождал пятна и полосы света, долгие черные тени, за стенкой кузова звучали невнятные голоса — графиня ссорилась с кавалером. Философу казалось, что это бредовое путешествие замкнулось в круг — как будто часть предместья накрыли темной сферой, и экипаж, оказавшись внутри, едет и едет вдоль ее края, не в силах пробиться наружу. Наконец все же приехали — так называемый Пьер, не дожидаясь приказания, остановился у перекрестка.

Дверца экипажа распахнулась, выпрыгнул кавалер. Невзирая на ссору, он галантно вывел из кареты Мартышку.

— Спускайтесь, сударь, — сказала она Маликульмульку.

И, стоило философу ступить на землю, утвердить ноги в пятне света от фонаря, как он вновь ощутил коготки на запястье. Душа замерла, тело повлеклось куда-то, в калитку, мимо забора, сквозь какие-то кусты, потом погрузилось в ядреный запах свинарника, выплыло, перевело дух, и дальше, и дальше — почти впотьмах, повинуясь коготкам Мартышки. Вдруг он понял — это с ним уже было однажды! Когда писал свои «Ночи», невольно испытал то же возбуждение, изображая Мироброда в загадочной карете, наедине с незнакомкой. Странно все тогда вышло — он не имел намерения воспевать страсть, он, напротив, хотел посмеяться над похотью, ловко маскируя скабрезности. Кто ж из придворных не знает, что слово «барометр» означает у французов не только прибор для предсказания погоды, а кое-что иное, имеющее способность подыматься и опускаться; что слово «сердце» у них же — не только мускульный мешок в левой части груди, но и кое-что гораздо ниже, то самое, что похабник Барков называл ласковым словечком «махоня». Но там были слова, ловко подобранные и составленные, там были троеточия, означавшие, как он полагал, вздохи страсти. И не было ее подлинных примет — да и быть, кажется, не могло.

Ибо он очень уж четко разграничивал любовь и разврат. Пространство любви все целиком размещалось в голове — там она имела право царить, а спускаться ниже не могла. Довольно того, что у всей северной столицы любовью называется торжество плотских страстей. Их, пожалуй, нужно было узнать, испытать, но для того, чтобы сказать им: голубушки, знайте свое место! И даже брак, законный брак, тоже внушал ему некоторое сомнение — не потому ли все разладилось с любимой Анютой?

— Сюда, сюда, — шептала почти незримая маленькая женщина. — Вот тут осторожнее…

Маликульмульк уже понял, куда его ведут, — в дом с голубыми ставнями на Родниковой. Ведут сквозь квартал, и ясно, что графиня де Гаше со своим кавалером пробирается тут не впервые.

— Тут ступеньки, — предупредила графиня. — Входите…

Кавалер Андре отворил им дверь, Маликульмульк вслед за дамой попал в маленькие темные сени. Он увидел прямоугольник из светящихся полос — дверь, ведущую в жилые помещения. За ней звучали голоса: по-немецки обсуждались преимущество сосисок-«винеров» перед сосисками-«франкфуртерами». Жизнерадостный мужчина утверждал, что лучшая в мире сосиска — это порядочный окорок.

— Прошу вас, — сказал кавалер Андре.

И Маликульмульк вслед за Мартышкой вошел в комнату, которая была убрана как гостиная, хотя и без роскоши: мебель сборная, с лесу по сосенке, ни бронз, ни картин, на столе двусвечник. Там находились трое. На диванчике расположилась мопсовидная дама, рядом с ней — то ли фон Дишлер, то ли фон Димшиц, мужчина с профилем, как на плохой французской гравюре, и действительно с двойными мешками под глазами, а за столом сидел господин лет сорока с очень почтенной внешностью, хоть сейчас на театр, играть какого-нибудь благородного Стародума или Правдолюба. Видимо, это был пятый из игроцкой компании, погубившей фон Бохума, — Иоганн Мей. Тут же находилась горничная — невысокая, ширококостная, смуглая, метнувшая на гостей такой взгляд исподлобья, что сразу стало ясно: весь мир ей осточертел.

Увидев Маликульмулька, игроки встревожились.

— Андреас, что это значит? — по-немецки спросил Мей.

— Спросите у госпожи графини. Она отказалась ехать сюда без своего нового поклонника, — по-немецки же ответил кавалер Андре. — Что мне еще оставалось?

— Снимите, сударь, свой редингот, отдайте Мариэтте, она почистит, — велела Мартышка, и Маликульмульк охотно повиновался.

— Я знаю этого господина, — сказала Эмилия фон Ливен. — Прежде, чем звать его в гости, госпожа графиня могла бы поинтересоваться, что за розыски он устраивает на этой улице.

— Да, мне тоже хотелось бы знать, зачем он подсылал к нам сумасшедшую старуху, — добавил фон Димшиц. — Мариэтта, где мой отвар? Я полчаса его жду.

— Так это был он? — немного удивившись, спросил кавалер Андре.

Горничная, буркнув что-то себе под нос, вышла и унесла редингот.

— О том, что господин Крылов делал на этой улице, мы с графиней знаем, — продолжал кавалер Андре. — Это относится к его служебным делам и нас не касается. Он собирал сведения о нашем соседе, том сварливом старике, и его семействе.

— И для этого представился мне чужим именем? Для этого подсылал старуху? — мопсовидная Эмилия сейчас действительно напоминала брехливую собачонку. — Видимо, он очень рассеянный господин, если так ошибся адресом!..

— Перестаньте, Эмилия, — приказала графиня. — Господин Крылов полагал, будто невестка старого бригадира состоит в связи с Андре. Не так ли, Андре?

— Похоже, что так, — сразу подхватил он. — Правду сказать, у него были основания так думать — меня не раз можно было видеть поздним вечером у той калитки беседующим с девицей, которую со стороны улицы разглядеть невозможно.

— И это была Дивова? — не поверила Эмилия.

— Нет, это была ее хорошенькая соседка. Что поделать, сударыня, раз ваше сердце отдано другому? Не век же мне ходить безутешным! — пояснил кавалер Андре с изрядной издевкой.

— Разве ваша утешительница уже дала вам отставку? — не менее ехидно полюбопытствовала мопсообразная Эмилия. — Чем же вы ей не угодили?

Маликульмульк молча слушал эту перепалку. Она была бы забавна — если бы не слова, которые прошептала Мартышка на эспланаде. Эти люди обвиняли ее в убийстве фон Бохума, а меж тем убил кто-то из них. И Маликульмульку казалось, что более прочих на роль злодейки подходит Эмилия фон Ливен.

— У вас, милая Эмилия, одно на уме, — вступилась за кавалера Мартышка. — Амуры мерещатся вам в каждом темном уголке — может быть, пора наконец выйти замуж и угомониться?

Это был сильный удар. Даже философ Маликульмульк, имевший о дамах совершенно театральное понятие, понял — женщины таких не прощают.

— Хватит, мои драгоценные, — вмешался благообразный господин Мей. — Мы не для того тут собрались. И то, что среди нас — начальник канцелярии князя Голицына, возможно, пойдет на пользу делу. Садитесь, Андреас. И вы также, господин Крылов.

— Мне вы сесть не предлагаете? — возмутилась Мартышка. — Вы, кажется, затеяли какой-то гнусный суд. Судьям положено сидеть, а жертве — стоять? Андре, мой друг, и вы…

— Я не могу быть вашим другом после этой находки, — пробормотал кавалер, указывая на стол.

Там возле двусвечника, в тени сахарницы, лежала бутылочка из желтого металла, возможно золотая, с ушком — чтобы продергивать шнурок или цепочку. Длиной она была поменее вершка.

— Ax, вот оно что! — воскликнула, вглядевшись, графиня. — Как это сюда попало?

— Вы по рассеянности выронили свое сокровище, когда одевались, и Мариэтта нашла его под моей постелью. Разумеется, она спросила меня, что это и куда это положить, — сказала Эмилия фон Ливен.

— Как жаль, что вы не попробовали этот порошок! — ответила Мартышка. — Это превосходное слабительное средство. Но вот беда — я в последнее время им не пользовалась, и оно лежало в глубине моего баула. Выпасть оттуда и закатиться под вашу постель флакон не мог! Мариэтта! Мариэтта!