Ученик еретика

— Остановись! — крикнул ему вослед Хью и побежал за ним. — Остановись! Поздно!

Однако Джеван ничего не видел, кроме пылающей мастерской и клубов дыма, застилающих бледно-золотое и розовеющее небо. Добежав до хижины, он сквозь дымную пелену нырнул в дверной проем.

Илэйв, появившийся в этот миг из-за угла, успел увидеть его лицо, представлявшее застывшую маску ужаса с открытым, вопящим ртом и безумными глазами. Едва Джеван оказался внутри лачуги, тут же послышался его кашель. Илэйв даже успел схватить безумца за рукав, но тот круто развернулся и ударом в челюсть отшвырнул юношу. Порыв ветра отнес в сторону дымную пелену, и Илэйв, пока падал, успел через порог увидеть, что делает Джеван.

А Джеван ощупью, постоянно на что-то натыкаясь, пробрался сквозь дым к большому столу, вскарабкался на него и запустил обе руки по локоть в пылающую солому и стал шарить в ней, как если бы искал некий тайник. Найдя его, он повернулся, пошатываясь и стеная от боли в обожженных руках. В это время разворошенная им солома вспыхнула с новой силой, искры посыпались вниз, как водопад, и раздался дикий вопль ярости и боли.

Илэйв поднялся с земли и, прижав ладони к лицу, чтобы избежать ожогов, ринулся в хижину. Хью, задыхаясь, вбежал за ним, и тут же оба выскочили, не выдержав жара, кашляя и ловя ртом воздух. И вдруг из дверей выскочила обожженная фигура, таща за собой дымный шлейф: волосы и одежда горели, но человек не пытался гасить их, к груди он тесно прижимал некий бесформенный сверток. Тоненьким голоском человек выл, наподобие ветра в каминных трубах. Илэйв и Хью бросились, чтобы забить объявшее его пламя, но он оказался значительно проворней. Пылая, будто живой факел, он сбежал вниз по склону и бросился в реку. Вода в Северне шипела и пузырилась, когда Джевана понесло мимо промывочных рам, мимо безмолвной и оцепеневшей от потрясения Фортунаты, которую заботливо поддерживал Кадфаэль; поток стремительно подхватил его, чтобы вышвырнуть где-нибудь на мелководье, поближе к городу.

Фортуната видела, как поток унес Джевана и тело его вскоре скрылось из виду. Он не плыл самостоятельно: обе руки его крепко сжимали драгоценную ношу, из-за которой он убил и сам теперь погибал.

Все было кончено. Ничем нельзя было теперь помочь ни самому Джевану Литвуду, ни его мастерской, которая уже почти догорела. Пожар распространиться не мог, потому что вокруг было только поле. Что теперь предстояло сделать Кадфаэлю и Хью, так это вернуть две безмолвные, потрясенные души в мир, привычный для них: девушку — в родную семью, хотя для нее это и будет означать горе, а Илэйва — в карцер, под замок, где он будет ожидать решения суда. Все, что могла теперь сказать Фортуната, так это:

— Нет, он не мог убить меня… — И спустя некоторое время девушка вновь и вновь повторяла эту же фразу, иногда после продолжительного молчания заменяя ее еле слышным вопросом: — Или мог?..

Илэйв же повторял только одно:

— Я этого не хотел! Не хотел! Мог ли я знать! Я этого не хотел… — И наконец, разозлившись на себя, он заявил: — Ведь мы до сих пор наверняка не знаем, виновен ли он!

И тогда Фортуната, будто очнувшись, заявила:

— Да, виновен. Он мне признался.

Однако сейчас она была не в состоянии пересказать всю беседу подробно, да и Хью не стал бы заставлять девушку говорить, ибо та была на грани обморока и шерифу хотелось поскорее доставить ее домой.

— Позаботься о парне, Кадфаэль, и отвези его поскорее к епископу, прежде чем отсутствие не зачлось ему в вину. А я отвезу девушку домой.

— Епископ отпустил меня, — сказал Илэйв, со вздохом расправляя плечи, как если бы на них давила невидимая ноша.

— В самом деле? — удивился Хью. — Что ж, это хорошо. Значит, можно надеяться на благополучный исход дела.

Шериф ловко вскочил в седло и протянул руку Фортунате. Его любимый серый скакун навряд ли почувствует, что ноша увеличилась.

— А ну-ка, подсади ее, парень… Вот так! И будь умницей, жди спокойно до завтра. Я позабочусь обо всем.

Сняв с себя куртку, шериф набросил ее девушке на плечи и покрепче обнял.

— Завтра, Кадфаэль, я приду к аббату пораньше. Уверен, мы все встретимся задолго до вечера.

Легким галопом они стали подниматься по склону, спиной к пожару, который уже успел превратить хижину в черную, дымящуюся груду углей; прочь от сетей с волнуемыми потоком шкурами, тогда как вода под противоположным берегом была гладкой и почти недвижной.

— Пора и нам, — сказал Кадфаэль, беря пони за поводья. — Здесь уже нечего делать. Все кончено, но, признаться, могло быть и хуже. Садись на пони, а я пойду рядом, потихоньку доберемся домой.

— Мог ли он убить ее? — после долгого молчания спросил Илэйв.

— Что мы можем сказать, если и он наверняка не знал?.. Господня воля была на то, чтобы он ее не убил. И этого нам достаточно. А ты был орудием в руках Всевышнего.

— Я принес гибель родному брату Жерара. Простит ли он мне? — задумался Илэйв. — Каковы теперь должны быть его чувства по отношению ко мне?

— Неужто для Жерара было бы лучше, если бы его брата судили и повесили? — спросил Кадфаэль. — И имя Литвудов трепали бы по всему городу! Не волнуйся, Хью сумеет ему все объяснить. Жерар — человек рассудительный, ему не за что на тебя гневаться. Ведь ты спас его дочь, и он не станет противиться вашему союзу.

— Я никогда не убивал прежде, — усталым голосом сказал Илэйв. — Путешествие наше было долгим и опасным, но даже тогда мне не приходилось проливать человеческую кровь.

— Ты и сейчас никого не убивал! Ты делал то, что требовал долг; а он сам погубил себя собственным неразумением.

— Как ты думаешь, не прибьет ли его течение к берегу живого? Вдруг он еще жив, несмотря ни на что!

— Все может быть, — сказал Кадфаэль. Однако, припомнив руки Джевана, судорожной хваткой сжавшие сверток, который он спас из огня, и длинное тело, простершееся вдоль течения, Кадфаэль без сомнений мог сказать, что завтра где-нибудь у берега возле города будет обнаружено бездыханное тело.

Пони неспешно протрусил через мост, и теперь, двигаясь вдоль Вайля, стал принюхиваться к воздуху и заспешил, почуяв родное стойло и отдых.

Когда Кадфаэль и Илэйв очутились наконец на большом монастырском дворе, колокол звонил к вечерней службе. Аббат Радульфус как раз вышел из братского корпуса и направился к своим покоям, сопровождаемый знатными гостями по левую и правую руку. И все они увидели, как один из братьев ведет пони, на котором восседает еретик, отпущенный под честное слово три часа назад. Всадник был испачкан землей и сажей, руки и волосы опалены пламенем, чего сам он как будто не замечал, но что не могло ускользнуть от неодобрительного ока каноника Герберта. Неколебимое спокойствие брата Кадфаэля только усилило возмущение клирика. Кадфаэль помог юноше спешиться, похлопал его ободряюще по спине и повел пони в конюшню, предоставив пленнику, спокойному и даже радостному, самому добираться до карцера, будто домой. Никто даже не позаботился о конвое. Все-то здесь, в аббатстве Святых Петра и Павла, по мнению каноника Герберта, шло самым возмутительным образом.

— Ну-ну! — совершенно спокойно и даже как будто с удовлетворением произнес епископ. — Что бы ни говорилось о сем молодом человеке, а в верности слову ему не откажешь.

— Удивляюсь, — заметил каноник Герберт, — как вы, ваше преосвященство, допустили такой риск. Если бы он не вернулся, это было бы нарушением долга с вашей стороны и несправедливостью по отношению к Церкви.

— Если бы он не вернулся, — спокойно ответил епископ, — то для него бы это значило кое-что похуже. Но он вернулся — целый и невредимый.