Граф Соколов — гений сыска

— Держи деньги и тащи нам хавать в номер. И под жабры чего плеснуть.

— Мадеры прикажете? У нас по случаю есть крымская, марочная. Только страсть как дорогая — по пяти рублев...

Шило хохотнул:

— Ну, халдей, ты из-за угла пыльным мешком трахнутый! Пять рублев — “дорогая!” Твоим халдейским мозгом только мою жопу мазать. Это для голодранцев зачуханных — деньги! Тащи пять бутылей. И не забудь моченых яблок.

— Власть ваша, только моченый яблок к мадере не идет. Мадера этой закуски не любит.

— Не твоего ума дело.

— Тогда извольте денег добавить, коли мадеры...

— Эй, Ювелир, дай рабу “капусты”, не хватает малость.

— Может, мамзелей распорядиться в нумерок?

— Это обязательно! Да не сейчас, а когда вечером с дела... со службы придем. Приготовь двух марух пофартовей. Ты на Ювелира не смотри. Он мужик только с виду, у него ванька-встанька не работает. Ха-ха! Ну, шевели рогами.

— Слушаюсь, выполним все аккурат! — и коридорный, сделав тайный знак Нагелю, вышел за двери.

И тут же за ним выскочил Нагель. Коридорный шепнул:

— Кошко сказал, чтобы бежал, когда всех в тюремную карету сажать будут. — И громко, раскатисто на весь этаж: — Слушаюсь, газетки самые свежие доставлю!

Беспрестанно поворачивая худую шею к дверям, Нагель быстро и испуганно прошептал:

— Поедем на двадцать третью версту по Курской железке... Там...

Недокончив, Нагель бросился обратно к дверям и скрылся в номере.

Гусаков-сын, блестяще исполнивший роль лакея, облегченно вздохнул.

Гости

Варшавские орлы выпили пять бутылок мадеры и полетели на Курский вокзал. Номер они оплатили за трое суток, сказав Тюрину:

— Малость погужуемся... побудем в Москве.

Билеты взяли до поста “23-я верста”, это сразу за Царицыно. Паровик, весело пыхтя, нес блатных ребят к их роковой черте.

Кошко, получив по телефону сообщение от “лакея” Гусакова, сразу же отправил на “23-ю версту” засаду — семь бывалых надежных агентов. Начальник сыска с Жеребцовым сел на тот же поезд, что и варшавяне. Нарядились они дачниками — в светлые костюмы, канотье и парусиновые штиблеты. Объяснил:

— Место там дачное, леса хвойные — благодать! Но есть и кирпичный заводик. Печи дымят, как в крематории.

...И впрямь, сойдя с поезда, Жеребцов увидал торчащую в небо трубу, вагонетки со шлаком, штабель багровых кирпичей. Была, видимо, пересменка. С поезда сошло десятка два людей рабочего вида, с завода же тянулись к станции уже отстоявшие свою смену.

Сыщики легко смешались с толпой. Варшавяне, сухо хрустя шлаком, усыпавшим землю, прошли вдоль стен завода и оказались возле высоченного сплошного забора, за которым выглядывал второй этаж большого дома. Возле металлических ворот с дверной прорезью Шило нажал кнопку электрического звонка. Захлебываясь злобным лаем, загремел цепью волкодав.

Чей-то пропитой голос за воротами цыкнул:

— Заткнись, сукин сын! Кто здеся?

Неожиданно вежливым, даже заискивающим тоном Шило произнес:

— Степан Спиридоныч, это я, из Варшавы. Насчет “рыжего”, помните? Согласно уговору, еще надо...

Дверь тяжело заскрипела, в проеме показался старик лет пятидесяти, плешивый, с оттопыренными розовыми ушами. Он широко раздвинул красную пасть:

— Явился — не запылился! А это что за святые угодники с тобой? Меня, дедушку Степу, не обидите? Летите ко мне в гнездышко, голубки! Как раз с сыночками сидим, водку пьем! Проходите, и вы выпьете — чайку! — жидким смешком рассыпался старик, довольный собственной шуткой.

Загремел тяжелый засов.

Веселье

...День, утомленный жарой, катился к закату. Где-то на горизонте, над Москвой, громадный раскаленный диск солнца мягко утопал в облаках. Запахло сыростью от пруда.

Жеребцов, прикинувшись простоватым парнем, обратился к железнодорожному кондуктору, размахивавшему на ходу большим красным фонарем:

— Дяденька, нет ли тут какой работенки?

Кондуктор ответно улыбнулся, поставил фонарь на землю, охотно ответил:

— Сколько хотишь! И у нас на посту, и на кирпичном. Нынче народ легкий в мыслях, вот и бегают.

— А вот за этим забором чего? Фабрика?

— У Виноградовых? Вроде и не фабрика, а подряды небольшие берут у Гюртлера, что на Новой Басманной бетонное производство имеет. Нестандарты выполняют. Сам старик, — кондуктор понизил голос, — в прошлом годе с каторги вернулся. Двенадцать годов на царских харчах сидел — за смертельное убийство. Почтальона зарезал... А двое сыновей у него самостоятельные, усердные. Ты парнишка умильный, может, понадобишься, сходи к ним. Они берут людей, когда заказы срочные.

— Спасибо, дяденька, я еще огляжусь!

— И то верно! Чижело там, цемент в ноздрю шибает. А ты парнишка складный, неломаный. Чего ихней пылью дышать?

Кошко тем временем осмотрелся на местности, сказал подошедшему Жеребцову:

Забор — мортирой не прошибешь, с торца выходит к заводской стене. Там есть ворота, которые запираются изнутри. От Виноградовых идет узкоколейка — для вывоза готовой продукции, прямо на железную ветку, на погрузку. Остается одно: как только дверь откроется, врываемся и всех арестовываем. Вот-вот варшавские блатяки должны появиться.

— Пора уже, есть хочется! — негромко рассмеялся Жеребцов. — Тюремная карета дожидается.

— Дело за пустяком — повязать их только осталось, — хмыкнул Кошко.

Агенты, обложившие дом, тоже с нетерпением ждали развязки.

В доме шло веселье, раздавался громкий мужицкий смех. Потом стали заводить граммофон. Бархатный баритон знаменитого в те годы Михаила Вавича с тоской пел:

Быстры, как волны,

Дни нашей жизни,

Что час, то короче

К могиле наш путь...

Кошко никогда не употреблял простонародных выражений. Но теперь не сдержался, топнул ногой:

— Ах, сукины дети! Гуляют — сделку отмечают.

— Теперь наши орлы до утра останутся, — заметил озабоченно Жеребцов. — Последний паровик вон прогудел.

— Мы тоже. Только они сытые и на постелях, а мы — на свежем воздухе.

Чистое небо празднично украсилось зеленоватыми хрусталинками звезд. Около полуночи в доме стих гам, потух свет. Мир погрузился в сон.

Пустые хлопоты

Следующий день пришелся на воскресенье. Толпы дачников гуляли по сосновому лесу, оглашали светлые просеки веселыми криками дети. Двери не открывались. Кошко зло сказал:

— Пойди, Коля, позвони. Скажи, что работу ищешь. Если дверь приоткроют, врывайся с оружием, а мы — за тобой.

Жеребцов звонил минут пятнадцать. Собака без перерыва злобно лаяла. Наконец знакомый голос бывшего каторжника раздраженно спросил:

— Чего надоть?

— Насчет работенки какой. Откройте, Бога ради!

— Пошел вон! Ходют, ходют, покоя нет. Сейчас собаку спущу — узнаешь. Иль из ружья пальну. Ворье проклятое...

Двери распахнулись лишь на другой день — часов в девять в понедельник. Сыщики влетели во двор. Отважному Кошко, ведшему агентов на приступ, громадный пес прокусил ногу. Жеребцов застрелил собаку.

Обыскали весь дом. Нашли на семьдесят три тысячи акций Русского торгово-промышленного банка и восемь с небольшим тысяч наличными.

— А где блатные из Варшавы? — с самым свирепым видом спросил Кошко.

— Знать не могим, — невинно отвечал Степан Спиридонович, а сыновья согласно качали головами. — Никакого золота, как вы говорите, им не продавали. А так они у нас в гостях выпили, песни попели, а ночью мы их через заводские двери и выпустили.

— А почему не на улицу?

— Они говорили, что какие-то плохие люди следят за ними, ограбить небось хотят. Вот и проводили мы их без шума и колоти.

Кошко почувствовал, что у него под ногами поехал пол. Он сердито сказал:

— Не дури меня! Всех — под арест. Жеребцов, позвони со станции в полицию, чтобы ищейку прислали. А для запаха пусть из номера, где варшавяне остановились, что-нибудь прихватят.