Рецепт на тот свет

— Барин, а барин, Демка-то пропал… — взволнованно зашептала Текуса. — Там лавочка есть над водой, он должен был на лавочке сидеть, а нет. Я туда, я сюда — нет… Знак подаю — не отвечает… Ахти мне — его Щербатый выследил…

— И что?

— И в прорубь!

Маликульмульк на несколько секунд лишился дара речи — всех прочих даров также. Такое с ним случалось — но никто никогда не догадался, что под этим могучим белым лбом, за этими насупленными бровями — ни тени мысли. Мысль замирала, словно впадала в короткий спасительный сон, затем просыпалась бодрая.

— Там что, есть прорубь? — спросил наконец Маликульмульк.

— Как не быть!

Маликульмульку сделалось жутко. Веселый сбитенщик мог запросто погибнуть ради дела, в котором ничего не смыслил и которое его совершенно не касалось. Жуть охватила не на шутку — да что ж это за страсти кипят вокруг бальзама, ежели из-за них человека в прорубь спускают?!

— Идем! — сказал он.

И Текуса повела его туда, где должен был бы караулить, но бесследно исчез Демьян Пугач. Они задворками, меж заколоченных изб, вышли на берег.

— Где прорубь?

— Да вон, барин, вон она! А Демки моего-то и нет…

Текуса даже не заметила, что в смятении чувств проболталась.

— Но его и в проруби нет, — вглядевшись, сказал Маликульмульк. — И кабы на него напали, он бы отбивался.

— Водой унесло, водой… ахти мне, пропала я…

— А до проруби его бес по воздуху донес? — Маликульмульк невольно вспомнил своих детающих героев, которые хотя и числились сильфами, но всякий деревенский батюшка тут же занес бы их в бесовье сословие. — Гляди — снег ровный…

— Как же — ровный?! Вон следы!

Цепочка темных ямок вела с берега на лед, но не к проруби, а мимо. И, насколько позволял видеть лунный свет, даже мимо Кипенхольма, между южной оконечностью коего и северным мысом Клюверсхольма было около сотни шагов.

— Куда ж его понесла нелегкая? — вмиг успокоившись, спросила Текуса. — Ох, доберусь я до него! Полно — да его ли это следы?..

— Откуда ж мне знать?

— А мне откуда?

Маликульмульк задумался — всякие чудеса бывают, но предположить, что одновременно с Демьяном сидел тут, спрятавшись меж избами, кто-то другой и вдруг без всякого повода спустился на лед и, обойдя мыс, так и почесал через Двину, было странно.

— Он что-то заметил и пошел поглядеть, — сказал Маликульмульк.

— Я за ним побегу! А вы, барин добрый, возвращайтесь на тот берег, к мосткам, — велела Текуса. — Дорогу-то найдете? Вон тут — меж избами, а там сразу и забор, и вдоль забора. Остров тут неширок, не заблудитесь!

— Да постой ты! — возмутился Маликульмульк.

— Чего ж стоять? Вы, барин добрый, не бойтесь, а я к Демке побегу!

При всей своей нелюбви к телесным соприкосновениям Маликульмульк ухватил отчаянную бабу за рукав.

— Не смей никуда бегать, дура! — воскликнул он, стараясь изобразить возмущенный голос Варвары Васильевны.

— А ты мне, барин, не указчик!

С изумительной ловкостью освободившись от Маликульмульковой руки, Текуса пробежала наискосок по склону и ступила на лед.

Философ остался на берегу один и заковыристо проклял все интриги вокруг бальзама. Некоторое время он глядел вслед взбесившейся Текусе, потом пошел к мосткам. Даже если бы он и не мог преследовать вора, увозящего бочата с бальзамом, то хоть по крайней мере запомнил бы приметы — насколько они вообще могут быть видны зимней ночью, пусть даже и лунной.

У него, как всегда, была при себе прочная трость, обыкновенная, без секретов, и он впервые пожалел, что в свое время, выиграв у сомнительного господина в Твери трость необыкновенную, служившую ножнами для шпаги, к утру ее обратно проиграл.

Медленно, вразвалку пошел он на свой пост, уже сильно сомневаясь в нужности этой затеи. Главное известно — бальзамных дел мастер потихоньку продает товар на сторону. Теперь можно взять остатки того бальзама, что подарил Лелюхин, и «рижского», и «кунцевского», послать человека в митавские аптеки, привезти оттуда по бутылке, пригласить Шульца-Шуазеля и устроить еще одну дегустацию. В конце концов, один из аптекарских бальзамов повар ведь назвал близким родственником лелюхинского — что, коли тот аптекарь и есть вор? Привозит ворованное, добавляет еще чего-то, хоть бы и имбиря… ох, куда ж подевалось из головы название той аптеки, где взяли самый похожий бальзам?..

А меж тем Двину пересекли большие сани, запряженные крупным гнедым мерином. Уже по росту мерина можно было знать, что он не из крестьянского хозяйства и даже, может статься, не принадлежит орману. Эти сани подъехали к мосткам и встали, кучер остался на облучке, а седок, высокий мужчина в натуго перепоясанном коротком тулупе и нахлобученной шапке, вышел на берег. Лица, понятное дело, было не разглядеть, Маликульмульк оценил только рост — они оба, кабы встали рядом, были бы вровень.

Седок подошел к калитке и стал стучать. В ответ залаял и сразу смолк сторожевой пес. Калитка вскоре отворилась, седок вошел. Некоторое время спустя он вышел, держа в охапке бочонок, и по мосткам направился к саням. Кучер принял у него краденый бальзам и стал умащивать в санях. Седок пошел за следующим бочонком.

Маликульмульк не был чересчур мягкосердечен — когда доходило до сатиры, то даже безжалостен. За карточным столом тоже противника не щадил. Однако бить человека, пусть даже не кулаком, а палкой, не мог. Словно бы кто-то в пору, когда кончается детская возня и кулаки обретают опасную силу, запретил ему это.

И вот он стоял, незримый для вора, почти слившись с амбаром, и наблюдал за воровством, решительно не зная, как быть. Вместе с Демьяном и Текусой он бы, может, и напал на сани (по крайней мере, так ему сейчас казалось), взял вора в плен и доставил его связанным хотя бы в Текусину избу, а утром — в часть, к немалому смущению частного пристава. Но Демьяна куда-то понесла нелегкая!

Оставалось только следить и слушать.

Вынеся второй бочонок, вор что-то сказал кучеру по-латышски, кучер ответил. Понять было невозможно. Вор опять пошел к калитке. И тут Маликульмульк чуть было не вскрикнул — его хлопнули по плечу.

Он обернулся и увидел белое привидение. По крайней мере, именно таким он представлял себе привидение — в белых пеленах с головы до ног. Но оно поднесло упрятанный в рукавицу палец к губам, сказало «ч-ш-ш-щ», и Маликульмульк признал Демьяна — замотанного в холст и повязанного чуть ли не целой простыней, как бабы обычно повязывают платки.

— Ох, ваше превосходительство, чего было-то… Я ведь человека от гибели спас, — шепотом похвалился сбитенщик и тут же поправился: — Бабу…

— Какую еще бабу?

— Кабы я знал! Стою на посту, озираюсь, вдруг вижу — издали, из-за Кипенхольма, по льду человек бредет. Падает и встает, опять спотыкается, опять падает и лежит, не подымается… Ну, думаю, беда — не сможет встать, так и замерзнет на льду. Я и побежал… вы уж простите великодушно…

— Я уж не знал, что и думать, — буркнул Маликульмульк.

— А что тут думать — я скоренько обернулся. Подбегаю — а это баба. Старуха дряхлая, а одета в бархатный шлафрок, в туфлях без пятки, как бишь они называются? В чепце, немка, по-русски ни уха, ни рыла!

— Тихо ты…

— Да… Что, дождались вора?

— Сейчас третий бочонок понесет.

— Вот и славно. Откуда сани прикатили?

Маликульмульк указал в сторону Газенхольма.

— Я туда побегу, встану на мысу, оттуда послежу. В крепость-то ночью так просто не войти, а в форштадт, да еще с реки, — запросто. Текуса Васильевна меня обрядила — на льду не разглядят. Вы, ваше высокопревосходительство, ступайте к Текусе греться, а я — за вором. Утром донесу, куда бальзам отвезли. Эх, не поминайте лихом!

И он исчез за амбаром.

Маликульмульк постоял немного, вглядываясь в ледяное поле, но Демьяна не увидел. Сбитенщик, надо думать, поспешил вдоль берега Клюверсхольма, чтобы в подходящем месте перебежать на узкий мыс Газенхольма, нарочно удлиненный песчаной отмелью, на которую опирались обычно звенья наплавного моста. Поскольку насыпали отмель по приказу полковника Вейсмана, то в народе ее прозвали носом Вейсмана — тем полковник и вошел в историю, а более ничем.