Государевы конюхи

Так что же за душегрея такая страшная? Почему из-за нее людей убивают?

Данилка лежа надел шубу в рукава, чтобы сохранить тепло, потом встал и, взяв с лавки свою добычу, пошел с ней в красный угол, поближе к лампадке.

Он мало дела имел с бабьей тряпичной казной и, распялив перед собой душегрею, мог только разглядеть двухвершковых, вытканных золотом птиц наподобие пав. Покойница красиво расположила их спереди, выстроив, как по ниточке, сверху вниз. И это было все, что ему поведала душегрея.

Снаружи она была примечательна и только, но нет ли чего внутри?

Когда белорусский полон гнали к Москве, многие зашивали в одежду деньги, было кое-что прикоплено и у Данилкиных родителей, да все дорогой ушло. Не может же быть, чтобы в собранную из лоскутьев душегрею тысячи зашиты! И все же парень загрубевшими от работы и холода пальцами стал прощупывать швы.

И обозначилось что-то, не твердое, но вроде бы хрусткое!

Данилка попробовал ногтями разодрать шов. Не получилось. Устинья, видать, швейное дело знала и гнилых ниток в хозяйстве не держала.

Данилка вздумал было разбудить Авдотьицу, но в горнице, которая хоть и плохо, но освещалась лампадой, девки не было. Очевидно, ему все же удалось ненадолго заснуть, а она и ушла на цыпочках. Девки были соседками, все жили тут же, на Неглинке, и бежать ей недалеко…

Будить же Федосьицу, которая спала за крашенинной занавеской с крестником Феденькой, ему показалось неподходящим.

Данилка еще немного пощупал то, что было зашито в душегрее, и снова принялся перебирать в голове вчерашний день. И там, где ему бы следовало ругать самого себя за неуместное доверие к чужим людям, он старался мыслями проскочить побыстрее, поскольку шляхетская гордость таких вещей страх не любила.

Опять же, как не довериться человеку, который от зверя-целовальника спас?

Почему спас Подхалюга, Данилка, подумав, догадался. Скучно ему было пить в одиночку, решил развлечься. Но почему такой мертвой хваткой вцепился в него Гвоздь, назвав в конце концов нужным человеком?

Для чего бы Данилка покойнику мог понадобиться?

Какая ему нужда в Аргамачьих конюшнях?

О том, что конюхи — мастера на все руки, было известно каждому. Они и кафтан сшить, и шапку, и ферязь умеют. Многие наловчились книги переплетать. Есть мастера, которые слюду в окончины вставляют. И малыми кусками, и теми большими, дорогими, которые с огромным бережением из Сибири везут. Ваня сказывал — сам пластину видел, сажень вдоль да сажень поперек. Но коли нужна такого рода услуга, ступай себе, благословясь, прямиком в Кремль и сам с кем хочешь договаривайся!

Размышление было прервано — Данилке приспела нужда на двор.

Ел-пил за крестинным столом не в меру, вот и расплачивайся, вот и выскакивай на мороз. А поскольку утро уж близко, то и морозец крепчает.

Данилка обулся. От обувания испытал немалую радость, нога очень уж ладно проскакивала в сапог и ловко там устраивалась. Осторожно, хотя дверного скрипа избежать не сумел, вышел из горницы в сени, из сеней — на невысокое крыльцо. Подклет, на котором стояли Федосьины хоромы, был старенький, наполовину в землю ушел.

Облегчившись за углом, Данилка совсем было собрался обратно наверх, но взглянул через двор на домишко, куда привели его Настасья с Юрашкой, чтобы расспросить, и увидел, что окошечко тускло светится.

Он и понял, куда ушла Настасья.

Нужно было подняться наверх за душегреей, в которую было зашито нечто хрусткое, но побоялся. Из Ваниных рассказов он знал, что такое ночью нечаянно разбудить младенца.

И Данилка пошел через двор к жалкой избушке Феклицы, и раза два стукнул в стену у окна, и подождал, и постучал снова, давая понять, что просто так не отстанет.

Но не пожелала отворить Настасья. И Данилка, помаявшись под дверью, вернулся обратно и прилег на войлок. Тут-то его и сморило…

Проснувшись, он не понял, что и утро миновало, и день, а наступил вечер. Высунувшись из-под шубы, он увидел, что в горнице прибрано, горит лучина в светце, а Федосьица прядет.

— Проснулся? — спросила она. — Настасьица будить не велела. Не мутит?

— А с чего меня должно мутить? — удивился Данилка.

— Тебя ж вчера опоили. Видать, мало досталось.

Она встала, поставила прялку на пол и подвинула скамью к столу.

— От крестинного стола еще немало осталось. Садись, поешь.

— Не до еды! — Данилка заспешил, засобирался. — Мне на конюшни возвращаться надобно! Я ж душегрею сыскал!

— И куда ты сейчас побежишь с той душегреей? — удивилась Федосья. — Ночь на дворе! Посиди, дождись Настасьицы.

— Ночь? — Тут лишь Данилка сообразил, что среди бела дня лучины не жгут. — Точно ночь?

— Ты, свет, на двор выйди.

Данилка почесал голову.

Который уж день его не было на конюшнях?..

Дед Акишев, поди, уж панихиду по нем велел отслужить!

— Нет, пойду я.

— Поешь, да и ступай, — разумно сказала Федосья. — А то тебя на конюшнях то ли покормят, то ли нет. А у нас щи с ветчиной.

Данилка подумал и сел на лавку.

Вот уж чего на конюшне его сейчас точно не ожидало, так это горячий ужин.

И как-то так само собой получилось, что он, поев, был втянут Федосьей в разговор. Зазорные девки умели грусть-тоску разгонять, и знали они, кому грубоватое словцо годится, а кому вынь да положь тонкое душевное понимание.

Потому Федосья и раскусила Данилку. Парень в глубине души хотел, чтобы его слово было главным, чтобы ему в рот глядели. До сих пор этого не случалось, а тут он увидел внимательные глаза, ощутил готовность слушать и соглашаться — и пошел, и пошел!.. Казалось, ничего из своей оршанской жизни не оставил — все выложил!

И как-то само собой вышло, что остался он ночевать в той же горнице и на том же войлоке.

А ранним утром, не став будить хозяйку, подхватился, тихонько позавтракал остатками щей, хлеба себе нарезал побольше, несколько ломтей сунул за пазуху и, завернув душегрею в сырую холстинку, одну из тех, в которые пеленали крестника Феденьку, поспешил на конюшни, искать деда Акишева.

Выпрашивая согласие Деревнина на самостоятельные действия, Стенька уже сообразил, к кому следует обращаться.

Возле Никитского монастыря улица должна была на ночь загораживаться решеткой. Таких решеток на Москве водилось довольно много, и кабы все они перекрывали ночью путь лихим людям — жилось бы, как в раю. Обычно их ставили в слободах на выездах и не жалели на это дело крепких бревен. По краям препятствие для татей имело вид прочного и высокого забора, посередке же устраивалась брусяная решетка. Днем она поднималась, а ночью опускалась, задвигалась железным засовом и еще запиралась замком. Для этой деятельности держали особых решеточных сторожей и ставили для их проживания сторожевые избы.

При Никитской решетке числился некий Антип Ларионов, которого за неведомые Стеньке дела прозвали Пяткой. Правда, что дедок прихрамывал, однако где он ногу повредил, и пятку ли, Стенька не ведал. А знал он про Пятку иное. Сообразив, что все равно поблизости Никитские ворота с караульщиками-воротниками, этот Антипка не всякий раз утруждал себя опусканием решетки. Но было и другое, за что с него спрашивали строже: он следил за уличным порядком своего участка и должен был всех жителей знать в лицо.

Когда Стенька выслеживал Анюту с Софьицей, то решетке еще не полагалось быть опущенной. А когда он опрометью несся к Кремлю, то должен был бы с размаху в нее врезаться, да не врезался, и сейчас это было в его руках сильным козырем.

Вечерело, пора была такая, что вроде и светло, но вот-вот свет начнет стремительно иссякать. Следовало поторопиться…

Пятки в избе Стенька не застал, а обнаружил его по соседству. Тот, стоя у забора, вел беседу с дворней князя Репнина. Здоровые, сытые сторожа изнывали от безделья и всякому человеку были рады. Приоткрыв калитку, они вроде и чужого не пускали, и сами двора не покидали, однако ж развлекались как могли.