Veritas

Признаю, с тем воспитанием, которое мой сын получил в доме аббата Мелани, он мог бы стремиться к большему, продолжать образование, добывать знания и становиться мудрее. Однако знать – значит страдать. А вот земля, как говорил аббат Мелани, дает возможность прокормиться и делает свободным. И самым лучшим всегда останется выбор Цинцинната. [116]

Наконец я нашел ответ на свой вопрос. Крика я больше не слышал, мелодию фолии – тоже. Я продолжаю жить в благоговейном молчании. Но я слышу, как перешептываются между собой все те, чьи призраки явились мне в Месте Без Имени. Они образовали вокруг меня круг. Я вижу не незнакомые мне места и лица: французский замок Во-ле-Виконт сменяют римская вилла «Корабль» и Нойгебау, а суперинтенданта Фуке – Максимилиан II и Иосиф I. И мне снова приходят на ум две даты, которые встречались мне слишком часто: 5 и 11 сентября.

5 сентября – день рождения наихристианнейшего короля, и в этот же день был отдан приказ об аресте суперинтенданта Фуке; в этот день умер Сулейман, и в этот же день десять лет спустя у Максимилиана началась битва со смертью. Столетием позже именно в этот день осажденная Вена едва не попала в руки неверных из-за предателя-армянина. Моя жена Клоридия, которая время от времени занимается нумерологией, проинформировала меня, что сумма чисел даты рождения Людовика составляет пять, то же самое касается и даты смерти Сулеймана, в то время как дата задержания Фуке составляет десять, то есть дважды по пять.

11 сентября 1683 года подошли христианские войска, чтобы с боем, случившимся на рассвете следующего дня, освободить Вену. И как раз 11 сентября 1683 года я познакомился с аббатом Мелани. В 1697 году в этот день принц Евгений сразился с турками в знаменитой битве при Зенте, и в 1709 году, опять же, 11 сентября, с французами при Мальплаке. 11 сентября 1702 года Иосиф в первый раз завоевал Ландау. В тот же день в 1714 году пали Барселона и Каталония, после того как были оставлены Карлом, утопленные в кровавой бане руками Филиппа V.

Только теперь я понял: я вернулся туда, откуда вышел. Ты все получил, больше ничего уже не будет, слышал я шепот голосов. Теперь ты должен давать. Ты научился, теперь ты должен учить. Ты жил, теперь должен дать жизнь.

Со дня нашего прибытия в Вену в 1711 году прошлое все больше и больше открывалось мне. Сначала то были беглые замечания вроде слов Камиллы, благодаря которой снова появилась мать Клоридии. Когда я впервые отправился в Место Без Имени, настоящее и прошлое переплелись еще теснее: от Летающего корабля и до смерти Угонио, с которым я впервые повстречался двадцать восемь лет назад, и до новостей в «Коррьере Ординарио» и «Виннерише Диариум» – все тем или иным способом говорило со мной о прошлом.

Жизнь преподала мне свой урок, повторяя старые мелодии прежних дней. Теперь настало время отдать то, что я получил в подарок. Из зрителя, которым я был, я должен был стать актером для новых зрителей; из ученика стать учителем для других учеников; из кувшина, которым я был, превратиться в источник, проливающийся в другие кувшины. Из равных талантов я был призван не зарыть монеты, доверенные мне господином, в землю, а сделать ставку, чтобы приумножить их. Как? Ответ я уже получил: с помощью прошлого. С помощью того, что рассказал мне аббат Мелани за три года, которые я прожил у него в Париже. Жизнь Атто станет моей, его воспоминания – моими. Искусство станет моим прибежищем и моей мастерской.

Вот так и стало то, что тридцать лет назад было не более чем времяпрепровождением молодого слуги, а семнадцать лет назад – одноразовой работой для Атто, решением всей моей жизни.

Я писал о прошлом веке, последнем веке человечества. В книгах я соединил все то, что пережил вместе с Атто, с тем, что услышал от него в рассказах.

Скучно выносить на бумагу так много прошлого! Иногда я спрашиваю себя: «Успею ли я вовремя? В состоянии ли я это сделать?» Я поглаживаю монетку из Ландау, которую Клоридия так и не положила обратно в сундук принца Евгения, и опасаюсь, что мне не хватит сил долго сохранять эти такие далекие времена. В основном я работаю тогда, когда все вокруг спит. Мне потребуется много ночей, чтобы на бумаге остался слепок времени.

В нашем восприятии так много ошибок, которые искажают настоящую жизнь, если таковая вообще существует. В как можно более точной транскрипции, которую я пытаюсь записать, не изменяется происхождение красок и звуков, потому что я отказался от того, чтобы отделять их от причины. Я описываю сотню масок, которыми обладает каждое лицо; некоторых людей я описываю с каждым ничтожным жестом, который был причиной смертельного потрясения и поколебал нашу уверенность, поскольку изменил цвет морального неба. В записи вселенной, которую нужно срисовать, я не забываю выпустить на сцену и читателя, однако не телесное его проявление, а образ его лет, которые он, сам того не сознавая, тащит за собой, когда ступает по жизни. Усилие, которое дается ему все труднее и труднее и в конце концов его побеждает.

У нас у всех не одно только место в пространстве, но и во времени. Вот оно: идея, что время воплощается в нас, что прожитые годы не отделяются от нас, – это истина, которую все чувствуют и которую я пытаюсь подчеркнуть. И в тот день, когда Господь «натянет тетиву» моей жизни и зерна будут отделены от плевел, Он потребует от меня отчета и я отдам в Его руки плоды своих трудов.

Чернильница и лист бумаги: других способов общаться с людьми у меня не осталось. Голос ко мне не вернулся, я навеки остался немым. Где-то в этих записях написано нечто вроде: «Я страдал от своего молчания, в которое мог войти каждый, словно в место гарантированного гостеприимства. Я так хочу, чтобы мое молчание полностью сомкнулось вокруг меня». Что ж, оно сомкнулось. Поэтому я не могу послужить ему лучше, этому черному штриху на белом фоне, который напоминает мне шахматную доску Христо, моего спасителя.

Перья – вот мой голос. Хотя я время от времени помогаю своим зятьям на винограднике, письмо – единственное занятие, которым может заниматься немой. Печатник из Амстердама очень добр и согласился напечатать и продавать мои книги. Туда я отсылаю свои рукописи, в свободную Голландию «Трудолюбивой пчеле» – так звучит адрес, и мысль о том, что это – образ моей скромной, но неутомимой работы, нравится мне.

Иногда меня снова охватывает старая тоска. У меня были глаза, чтобы увидеть мир взглядом, который становился таким, каким представлялся моему пророческому зрению. Если так должно быть по небесной справедливости, то было несправедливо не уничтожить меня раньше. И это я повторяю себе все время из глубины души.

Разве я заслужил это умиротворение моего смертельного страха? Что это, что растет в мои ночи? Почему мне не дана была сила искоренить грехи этого мира ударом топора? Достигнут ли мои книги совести человеческой? Почему я не обладаю силой, чтобы заставить кричать обесчещенное человечество? Почему мой ответный крик, который я доверяю перу и бумаге, не сильнее громких команд, которые властвуют душами на всем земном шаре?

Я сохраню документы для времени, которое уже не будет понимать их, чтобы не сказали, что это подделки. Но нет, время, когда так скажут, не наступит. В своих книгах я пишу о трагедии, побежденным противником в которой оказалось человечество, его конфликт с миром и природой заканчивается смертью. Ах, у меня нет иных героев, кроме людей, поэтому и нет у этой драмы других зрителей. Но от чего умирает мой трагический герой? Он погибает в ситуации, которая засасывала его, как болото, пьянила, заставляла возвращаться к себе вновь и вновь?

Но… что, если люди однажды выберутся из этого приключения благодаря милости Божьей – захирев, обеднев, постарев, конечно же, – и высшим законом воздаяния их привлекут к ответу, одного за другим, руководителей универсального преступления, которые выживают всегда: Палатино, Пеничек и другие слуги, палачи и сатрапы, рабы Вельзевула? Ах, если бы мы могли запереть их в храмах и по жребию приговорить к смерти каждого десятого, чтобы потом не убить их, а дать пощечину! И сказать им: как, разве вы не знали? Вы не думали, что после объявления войны среди множества вероятностей горя и позора существует еще несчастье, что детям будет не хватать материнского молока? Как, вы не измерили безутешность одного-единственного страшного часа за время многолетнего плена? Вы не взвесили страдание тоскливого вздоха, замаранной, израненной, убитой любви? И вы не заметили, как трагедия превратилась в фарс – ведь вездесущий ужас навсегда соединился с древним безумием формально вполне корректно, – преобразившись в комическую оперу? Поистине, это будет одна из тех противоестественных комических опер, написанных сегодня, текст которой – оскорбление, а музыка – мучение.