Ледяной поход (с Корниловым)

По наскоро наведенному мосту переезжают подводы Лабу и, переехав, несутся рысью по мягкой дороге, догоняя голову обоза. Уже весь обоз изогнулся по равнине. Тихо едем мимо большого пчельника. С подвод спрыгивают возчики, сестры,бегут за медом и вперегонку возвращаются на свои подводы. Зеленую степь накрыло голубое небо. В голубом просторе высоко, высоко, черными точками парят ястреба - плавно и бескрыло. Нет выстрелов - не чувствуется войны.

Но вот впереди затрещало, бьет артиллерия. Под Киселевскими хуторами бой, долгий, упорный. В обоз прибывают раненые - рассказывают: "здесь крестьянские хутора - так все встали, даже бабы стреляют; и чем объяснить? ведь пропусти они нас - никого бы и не тронули, нет, поднялись все".

Заняли хутора. Нигде ни души. Валяются убитые. По улицам бродят, мыча, коровы, свиньи, летают еще не пойманные куры. Переночевали на подводах и утром выезжаем на Филипповские. Над селом подымается черными клубами дым, его лижет огонь красными языками. И скоро все село пылает, разнося по степи сизые тучи…

А впереди опять треск ружей, гул орудий.

Опять мы в кольце. Идут мучительные часы ожиданий.

Из арьергарда требуют подкреплений. Туда скачет текинский конвой Корнилова - это все, что может дать главнокомандующий. Ушла в бой музыкантская команда. Взяли всех способных стрелять из обоза…

Только к вечеру, вырвавшись из кольца, заняли Филипповские. Здесь та же картина: ни одного жителя, все как вымерло…

Светят костры у телег, меж них ходят сестры, снуют верховые.

Какой-то крик! Кого-то хватают, тащат. "Дай винтовку! винтовку!" - дико кричит голос. Это казак-возчик сошел с ума, его вяжут.

Ко мне подходит полк. С., тихо рассказывает: "был я в штабе - между Корниловым и Алексеевым полный разлад. Говорят, даже не здороваются. Слухи есть, что, если придем в Екатеринодар, армия распадется на две: Корниловскую и Алексеевскую".- "Из-за чего же это?" - "Все старое. Недавно Корнилов отставил от командования Гершельмана и других еще. Алексеев и гвардейцы недовольны".

Собрались офицеры, обсуждают: "Так кто же у Алексеева останется, кучка гвардейцев? Все же ведь уйдут к Корнилову. Казаки все до одного только за ним и пойдут".

Темно. Красными пятнами мерцают костры, доносится тихая песня:

Мы дралися за Лабой,

Бой был молодецкой…

Ранним утром из Филипповских выезжают последние подводы, и опять все село застилается сизыми тучами. Сожгли. Недалеко от него спустились в лощину. Обозу приказано остановиться. Опять - бой кругом. Сегодня в обоз ведут, несут особенно много раненых. Раненым на подводы раздают винтовки.

Близится ружейный треск. Наши цепи отступают. Среди раненых - паника. "Женя! Женя!" - зовет хор. М., он ранен в шею, ноги и руки у него парализованы. "Застрели меня, если наши не выдержат. Женя, я прошу тебя, я знаю наше положение, а я ничем ведь пошевелить не могу". Стрельба удаляется - наши цепи двинулись вперед… Из боя пришел Садовень. "Ну, Корнилов! Что делает! Кругом пули свищут тучами, а он стоит на стогу сена, отдает приказания, и никаких. Его адъютант, нач. штаба, текинцы просят сойти - он и не слушает. Наши цепи отступать стали, он от себя всех текинцев послал остановить. Остановили - вперед двинули… И Алексеева видал, тоже совсем недалеко от цепей стоит. Его кучера сегодня убило…"

Раненые слушают, перебивая нервными вопросами: "Ну, как теперь?", "Наши не отступают?" - "Нет, теперь ничего, двинулись вперед, а было положение отчаянное. Уж больно их много, тучи прямо…"

Разговор прерывают со свистом несущиеся над обозом шрапнели. Только к вечеру вырывается обоз из лощины, выезжаем в степь, а вдали замолкает стрельба.

Но что за шум впереди? что такое? Мгновенно нервное волнение бежит по подводам, вытянулись лица, прислушиваются. От головы обоза приближается, несется волной шум. Вот уже совсем близко - это "ура". "Соединились с Эрдели [57], с Покровским! [58]передайте дальше",-кричат с передней подводы.

По обозу катится "ура!"…

Мы едем мимо какого-то селения. "Что это такое, станичник? Аул, что ли?" - "Аул".

Я смотрю на маленькие белые хатки, и меня поражает:

почему не видно ни одного ни человека, ни животного? Замерли безжизненно дома. Ветер ударяет маленькими ставнями, подымает солому на крышах.

Крошечный аул - мертвый.

"Станичник, аул брошенный, что ли? Смотри, ни одного человека не видно".- "Перебитый,- отвечает казак,- большевики всех перебили…" - "Как так? Когда?"- "Да вот не больно давно. Напали на этот аул, всех вырезали. Тут народу мертвого что навалено было… и бабы, и ребятишки, и старики…" - "Да за что же?" - "За что? У них с черкесами тоже война…"

"Какие же это большевики, из Екатеринодара иль местные?" - "Всякие были, больше с хуторов - местные…"

Мы проехали мертвый аул. В другом черкес рассказал, что из 300 с лишним жителей малого аула более 200 было убито большевиками. Оставшиеся в живых разбежались.

Уже темнеет. Въезжаем на ночевку в аул Нашухай. Расположились в маленькой грязной сакле. Лежим на полу. Хозяин гостеприимен, угощает своими

кушаньями, ставя их на низкий круглый стол.

Наутро, сменив казака-возчика черкесом, выезжаем дальше на низкорослых, худых черкесских лошадях.

Едем по аулу. По холмам беспорядочно разбросаны сакли, крытые соломой. Шпилем к небу торчит старая, почерневшая мечеть. На улицах худой скот.

Бедная жизнь… бедная природа…

"И чего это большевики напали на черкесов? Народ бедный, миролюбивый… А теперь черкесы им ведь не простят".

"Да, черкесы поднялись теперь мстить. Из аула с нами столько поехало, на своих конях, с оружием…"

Аул Гатлукай… те же беспорядочно, без симметрии разбросанные бедные сакли, такая же речушка, бурливая и злая. Низкорослые деревья. И старенькая мечеть…

Отдохнули немного и двинулись на ночевку в Шенжи.

Шенжи больше других напоминает казачьи станицы. Дома просторнее, лучше. Улицы прямые. Здесь разместился обоз раненых. Мы нашли просторную саклю: кое-какая городская обстановка, в углу граммофон. Хозяева принимают нас радушно.

Пожилая черкешенка плача что-то рассказывает Тане и зовет ее посмотреть. "Что такое, Таня?" - "Просит сына перевязать, большевики штыками искололи".

Таня торопливо роется в медицинской сумке, что-то взяла и отправилась в соседнюю комнату. Я пошел за ней.

Молодой черкес при виде ее завозился, приподнялся в кровати. Мать заговорила с ним по-черкесски. Он встал, поднял рубаху для перевязки.

Тело бледно-желтое. Во многих местах черно-синие запекшиеся раны. Раны загноились.

Таня осторожно промывает их, что-то шепча, качает головой и накладывает перевязки.

Четырнадцать ран и ни одной нет особенно большой. Кололи, видимо, не убивая, а для удовольствия.

"За что же они вас так?" - невольно спрашиваю я.

"Бюржюй, говорят",- ответил черкес.

Его мать быстро, ломанно начала рассказывать, как большевики убивали и грабили в ауле.

На другой день в Шенжи - свиданье Корнилова с генералами Эрдели и Покровским.

На площади, около мечети гремит музыка, гудят войска.

Корнилов говорит, обращаясь к черкесам. Черкесы стоят конной толпой с развевающимся зеленым знаменем с белым полумесяцем и звездой.

Внимательно слушают они небольшого человека с восточным лицом. А когда Корнилов кончил, раздались нестройные крики, подхваченные тушем оркестра…

После парада на вышке минарета показался муэдзин, худой, черный. Долго слышались горловые выкрики его и ответный гул черкесской толпы. Муэдзин призывал к борьбе, к оружию, к мести за убитых отцов и братьев.