Лейтенант и его судья

— Только не говорите мне, что вы с проклятыми соци одного мнения. А может быть, вы вообще один из них. Меня бы это не удивило.

Поскольку Кунце не заканчивал кадетского корпуса, он никого из людей вроде генерала Венцеля не признавал за своего. Но это его не трогало. С детства он привык чувствовать себя если не парией, то в какой-то мере отчужденным и научился с этим справляться.

Оставив без внимания колкости генерала, он показал ему заключение Побуды.

— По моему мнению, господин генерал, Петер Дорфрихтер является главным подозреваемым. Но мы должны действовать с величайшей осторожностью. Главное, чтобы при допросах никто — и он также — не заметил, что его подозревают. Таким образом, ни он, ни другие, если они не виновны, никак не пострадают. Только его командир должен быть в курсе дела, но этого не избежать.

В конце концов скрепя сердце генерал дал свое согласие. Было решено, что комиссия в составе доктора Вайнберга, капитана Кунце и генерала отправится поездом в Линц завтра утром. С ними поедут также два детектива из уголовной полиции.

Когда генерал Венцель этим вечером вернулся домой, там царила заметная суматоха.

В доме была мадам Шарлотт, парикмахер, и, кроме этого, Берта — маленькое существо, постоянно занятое гардеробом его жены, а именно внесением изменений в платья и костюмы в зависимости оттого, поправлялась или худела Лили Венцель.

— Что случилось? — робко спросил генерал, осторожно заглянув в будуар жены.

Лили стояла перед трельяжем, а Берта лихорадочно работала с ее роскошным новым платьем, криком моды из дома моделей Ворт. Усилиями покойной императрицы Елизаветы крючки и пуговицы стали немодными; это вынуждало изначально сделать талию стройнее, но имело и недостатки, главным из которых было то, что это в какой-то степени ограничивало аппетит. Для императрицы это не имело значения, она мало уделяла внимания еде, а для Лили умерить свой аппетит было сродни средневековой пытке.

— Мы ужинаем сегодня у Ауффенбергов, ты что, забыл? Ой, вы меня обожгли, как так можно? — закричала она на мадам Шарлотт, которая пыталась привести в порядок непослушные локоны на затылке с помощью горячих щипцов.

Спустя полчаса Лили зашла в кабинет генерала.

— Ну, как я выгляжу? — спросила она.

— Прекрасно, — ответил он машинально, но, бросив взгляд на жену, отметил, что она действительно — он пытался подобрать слово — выглядит «потрясающе».

С того момента, как он занялся делом Мадера, Венцель не мог уделять жене много времени.

Сейчас он с удивлением обнаружил, что к Лили снова вернулся веселый нрав. Ее летаргия и постоянное в последнее время упадническое настроение исчезли, не слышно стало неизменных колкостей и обидных замечаний.

— Бедный парень был, значит, импотентом, — сказала она.

Генерал посмотрел на нее с недоумением. Но тут ему, чья голова была постоянно занята мыслями об отравлении цианистым калием, стало понятно, что она говорит о Мадере.

— С чего это ты взяла? — спросил он.

— Иначе он не стал бы принимать эти таблетки с цианистым калием, не так ли?

— Капсулы, — поправил генерал. Он был педантом.

— Не имеет значения — главное, он принял их. Значит, ему нужен был стимулятор.

Лили Венцель считала себя современной женщиной, но иногда в разговорах, касающихся секса или подобных тем, заходила слишком далеко, что приводило к ссорам между супругами. Генерал не раз называл ее бесстыдной, развратной и непристойной.

Венцель поднялся, хотя знал, что они приедут на добрых четверть часа раньше.

— Может быть, мы уже поедем?

— Еще рано. Я не хочу приехать туда в то время, когда Ида еще показывает всем свои бесталанные этюды. — Она говорила о хозяйке дома, фрау Ауффенберг.

Генерал послушно уселся снова.

— Газеты пишут, что он спал с Анной Габриель.

— Да, это правда.

— Понятно, раз он был импотент, ему нужно было кого-то вроде нее — ну, чтобы стать мужчиной. Но как раз с ней-то это и не получилось. Поэтому ему и пришлось эти пилюли — извини — капсулы принять.

— Ну, допустим, он был импотент. Ну и что с того? — Тема начинала его раздражать.

— Эх вы, христианские рыцари-крестоносцы, арийские казановы и трубадуры! Что вы из себя строите, как вы пыжитесь и увиваетесь за нами, а как доходит до дела, то тут вам все и отказывает. — Лили говорила громким пронзительным голосом, который он хорошо знал и который терпеть не мог.

У них была молчаливая договоренность не касаться сомнительного происхождения Лили. Она, как и он, была строгой католичкой, и единственное, что они неукоснительно выполняли, так это посещение воскресной мессы в гарнизонной кирхе. Неожиданно резкий тон жены озадачил генерала. Был ли этот выпад направлен на него или на умершего Мадера? Он снова поднялся.

— Идем, наконец, — сказал он своим ледяным тоном судьи, от которого многих обвиняемых прошибал холодный пот. — Лучше приехать чуть раньше, чем опоздать. Кроме того, мне завтра вставать чуть свет. Я еду в Линц, черт побери.

Он не стал уточнять, что поездка связана с делом Мадера. Иначе она снова начнет болтать о капитане и его импотенции.

Город Линц был окутан осенним туманом. Температура понизилась до минус трех градусов и продолжала падать дальше. Деревья и кусты стояли голые на холодном ветру, который постепенно разгонял туман. Дунай еще не замерз, и в его серой воде отражалось унылое осеннее небо. В такие дни солнце кажется таким же нереальным, как мечты подвыпившего поэта. Как может солнце вообще пробиться через толстый слой облаков, окутавших всю землю?

Несмотря на все принятые меры, сохранить в тайне поездку комиссии не удалось.

Этим же поездом поехала дюжина репортеров. В Линце они сопровождали фиакр комиссии, как стая голодных воробьев, надеющихся поживиться тем, что оставляют лошади по дороге.

Полковник фон Инштадт, принявший комиссию в своем служебном кабинете в комендатуре полка, реагировал на обвинения против обер-лейтенанта Дорфрихтера точно так же, как и при первом разговоре по телефону, — он отказывался этому верить.

— Нет, господа, — сказал он. — Во-первых, я не допускаю даже мысли, что офицер нашей армии способен на такое отвратительное преступление. Во-вторых, по моему мнению, Петер Дорфрихтер является именно тем, кто в наименьшей степени может иметь к этому отношение. Вы говорите о разочарованном честолюбии, о ревности, о паранойе. Все это ни в малейшей степени не имеет какой-либо связи с характером Дорфрихтера. Случайно я знаю его довольно хорошо. Когда мой полк участвовал в занятии Боснии и Герцеговины, он был офицером связи с 15-й бригадой. Я был тогда вследствие одного происшествия — о котором я не буду распространяться, чтобы это не увело нас слишком далеко, — временно отстранен от моих обязанностей. Хотя многие офицеры знали, что я был жертвой некоторых не зависящих от меня обстоятельств, лишь один Дорфрихтер отважился послать рапорт в военное министерство с изложением действительных событий. Такой шаг идет вразрез с уставом и мог стоить ему карьеры. Он знал это. Если бы Дорфрихтер был параноиком, как вы его представляете, он бы никогда не встал на мою сторону, рискуя вызвать сильное неудовольствие министерства. В-третьих, он на редкость способный человек, который и в гражданской жизни сумел бы занять достойное место. Конечно, сейчас он концентрирует все свои усилия на военной службе. Дорфрихтер много читает и гораздо образованнее любого из моих младших офицеров. Он говорит и пишет на шести языках: немецком, французском, английском, итальянском, венгерском и чешском. Лично я убежден, что это большая ошибка и потеря для армии, что он не был переведен в Генеральный штаб.

— Я от всей души надеюсь, что вы правы, дорогой Инштадт, — ответил генерал Венцель. — Тем не менее наш долг — продолжить следствие. Само собой — под девизом: такт и осторожность. К настоящему моменту никто — ни Дорфрихтер, ни кто-либо другой — не должен знать, что он находится под подозрением. Мы не хотим бросить тень на невиновного. Разговор должен производиться в непринужденной, товарищеской атмосфере. Я предлагаю вызывать офицеров в алфавитном порядке.