Veritas

Пытаясь собраться с мыслями, я рассказал ему, что случилось с Симонисом. Я надеялся, что чрезмерные волнения, которым снова подвергся аббат, не будут представлять опасности для его жизни – я еще не понимал, что это моей душе были нанесены самые жестокие раны.

– Не случайно я прибыл в Вену всего лишь через день после появления турок и заболевания императора, – вдруг произнес он.

– Что вы сказали? – Я побледнел.

Атто горько усмехнулся:

– Нет, я ничего не знал, не переживай! Истина заключается в том, что мы стоим на перепутье истории, и в такие моменты случаются невероятнейшие вещи.

– Это верно, человечество стоит на пороге решающих перемен.

– Я думал, что это я могу произвести эти перемены. А вместо этого меня отогнали, словно муху.

– Новые силы…

– Новые? Да они старые. Они просто изменили стратегию. И она оправдается скорее. Хочешь, назовем имена прошлого? К примеру, Фуггеры, которые финансировали становление императором сначала Карла V, а потом Максимилиана при помощи своего покорного слуги Илзунга. Но это неважно. Важна их новая методика: кодекс их поведения не тот, который мы так хорошо знаем – правила королей и их министров, дипломатии, старых конвенций, – а другой, которого не знает никто, кроме них. Ни один генерал больше не предложит императору противника не обстреливать его палатку в полевом лагере, как сделал это Мелак во время осады Ландау. С этим покончено навеки. Шах и мат упразднены. С этого момента короля противника будут убивать, дервиш это отчетливо объяснил Симонису.

Услышав имя своего подмастерья, я снова вспомнил о том, как он смотрел на меня в последние секунды своей жизни. Я задрожал.

– Растерзанный дикими животными… он умер, как христианский мученик, – вдруг пробормотал себе под нос Атто.

– Простите?

– Симонис. Ты ведь думаешь о нем, не так ли? Я тоже. Его героическая кончина подтверждает: он противостоял новому порядку, который намеревается выйти победителем из этой войны. Твой подмастерье, говоря словами Пеничека, был на стороне Христа. И, как и один из первых христиан, был растерзан. Но и ты понял теперь, что он работал на сеть, о которой ты не знал ничего и никогда ничего не узнаешь. Как и эти новые правители без лица, твой Симонис – тоже фигура времен грядущих. Знаем ли мы, кем он был на самом деле? Нет. Пеничек? Тоже нет. А Кицебер-Палатино-Аммон? Еще меньше. И все-таки они и другие, такие же анонимные существа, уже играют в кости на мир. Будущее в руках этих тайных организаций, их члены не имеют имени, не имеют личности, не имеют лица. Какое счастье, что я закончил свою карьеру, мальчик: для таких людей, как я, места уже не осталось. Я был советником короля, и его величество прислушивался ко мне, чтобы потом принять решение отдать свои поступки на суд своих подданных и истории. До сих пор мир состоял из людей. Однако скоро им будут управлять правительства, которые функционируют подобно этому кораблю: если будет нужно, то даже без людей на борту. Я только теперь это понял, представляешь? Кукловода, которого я так долго искал, не существует. Нет нового аббата Мелани. Там, наверху, существует группа, коллективный разум, подобный муравейнику. Это не индивидуумы с независимым духом. Каждый негодяй сам по себе ничего не значит. Только в стае страшны они, подобно гиенам. Мы сражались против ничто.

– Время людей закончилось, началась агония мира, последние дни человечества, – сказал я, повторяя то, о чем думал тогда, когда мы нашли труп Опалинского.

– Им не удалось поджечь мир, этим дьяволам в человеческом обличье, – продолжал Атто, и в голосе его звучало возмущение. – А я прибыл в Вену с мирной миссией – как наивно! Какой там мир! Эта война – не что иное, как прибыльная сделка с кровью, призванная утолить жажду Вельзевула. И она закончится не возрождением, которое обещали нам, а самым великим банкротством, когда-либо случавшимся в мире.

Его слова ошеломили меня. У меня возникла отчаянная потребность надеяться на что-нибудь. Иначе я не мог жить дальше. Все это было слишком для меня.

– Но когда снова воцарится мир… – начал я.

– Тогда война начнется снова, – перебил меня Атто.

– Но до сих пор войны заканчивались миром! – воскликнул я.

– Но не эта, – запальчиво возразил аббат Мелани. – Потому что война эта велась не на поверхности, она бушевала внутри самой жизни. Мир рушится, а никто не хочет этого замечать! Все, что было вчера, будет забыто. Забудут, что проиграли эту войну, что начали ее, забудут, что сражались. Поэтому эта война НИ-КОГ-ДА НЕ ЗА-КОН-ЧИТ-СЯ!

– Но если все же воцарится мир?

– Война начнется сначала.

– Но народы учатся на своих ошибках…

– Они разучиваются. Более того: ОНИ ОПУСТОШАЮТСЯ! – пронзительно воскликнул кастрат, заканчивая свою речь, чтобы предаться плачу. Он сидел в углу корабля и бил себя в грудь, словно грешная душа в чистилище.

Одиннадцать лет назад Атто внес решающий вклад в начало этой бесконечной войны. Он, веривший в то, что может управлять историей мира, был не более чем шахматной фигурой в руках таких людей, как Кицебер. Именно это он и понял теперь целиком и полностью, и это обрекало его на отчаяние.

Только слабая луна, которую почти совсем закрывали тучи, освещала купол неба. Дрожа от холода, я сидел рядом с Атто. Я должен был взять его за руку и вместе с ним уйти с корабля, но я чувствовал себя внутренне разбитым. Чернота ночи отняла у меня все силы.

Мне казалось, будто я вернулся в Рим, где мы с Атто и Угонио пересекали подземную реку священного города в хрупкой лодчонке, вооруженные только веслом и инстинктом. Но это была, как выяснилось позднее, всего лишь одна из множества параллелей между нынешней ситуацией и теми опасностями, которыми я подвергался ранее с аббатом Мелани: как и теперь, двадцать восемь лет назад в гостинице был больной, который, вероятно, был отравлен, и тогда тоже покушение на жизнь человека было замаскировано под заражение. Меня снова охватило чувство, что круг замкнулся. И мне почти казалось, что повторением одних и тех же событий мне давали понять, что истинное значение всех этих событий вскоре откроется.

Тем временем аббат Мелани впал в тяжелый сон без сновидений, это было видно по его лицу. Я обнял его, чтобы передать ему тепло своего тела.

Так я и лежал на жестких досках корабля и, наблюдая за звездами, вспомнил последние слова Симониса и связанную с этим задачу. Я чувствовал, что обязан попытаться, ради своего героического подмастерья. Я судорожно старался забыть тот миг, когда он слабо улыбнулся мне, чтобы затем рухнуть к диким животным в яму и умереть. Если мы захотим раскрыть перед слугами резиденции императора заговор против Иосифа, нас сочтут опасными безумцами. Нужно действовать иначе. О, если бы только корабль снова полетел! В мечтах я направлял его к императорской резиденции, где я, воспользовавшись своей изворотливостью трубочиста, спустился бы по железным ступеням и вошел бы в покои Иосифа Победоносного. Там я положил бы на видное место, быть может, на диван в проходной комнате, точный отчет о заговоре против его императорского величества и настойчиво отсоветовал бы подвергать его злонамеренном лечению Кицебера. Или попытался бы добиться того, чтобы меня выслушал один из камергеров Иосифа; или… ну, я толком и сам не знал, что именно, но что-то нужно было делать.

И в этот миг корабль из последних сил поднялся (по крайней мере, так показалось моей измученной душе) в воздух. Я тут же вскочил и занялся шатунами, чтобы направить корабль к императорской резиденции. Однако едва коснувшись их, я почувствовал, как они затрещали под моими пальцами, а корабль упрямо вздрогнул. Внезапный рывок заставил меня выпустить поводья (назовем их так) моего крылатого жеребца, и я предоставил ему свободу, как во время первого полета, лететь, как ему хочется. Мне тут же показалось, что он полетел ровнее, и это утешило меня. Правда, ненадолго, поскольку Летающий корабль, как я увидел в темно-фиолетовом тумане, летел прямо к верхушке собора Святого Стефана. И пока под нами проносились крыши и площади города, я смотрел, как неумолимо к нам приближается башня. Я взмолился, чтобы никто из городских пожарных, следивших за собором днем и ночью, не увидел наш парусник и не поднял тревогу.