Король без завтрашнего дня

Людовик XV никак не мог смириться с мыслью, что ему наследует дофин незначительного ума. Короля буквально тошнило каждый раз, когда он видел своего внука, его валкую походку, зубы, растущие вкривь и вкось, весь его нелепый облик.

В довершение всего, еще через год Берриец потерял мать. Все это время он видел, как она постепенно угасает, облаченная в траур. Он похоронил ее вслед за братом и отцом. Три года он только и делал, что хоронил. Он уже не мог больше испытывать скорбь, и она сменилась отвращением. Берриец погрузился в глубокую меланхолию и больше не выходил из этого состояния. Днем он старался быть спокойным и вежливым, но втайне лелеял мысль о смерти — это стало для него чем-то вроде анестетика. По ночам он мучился бессонницей и изливал всю свою тоску в слезах.

К этой метафизической скорби добавлялось постоянное напряжение — из-за усилий скрыть такое состояние от других.

Депрессия вызвала булимию и астению, а поскольку медикам того времени эти заболевания были неизвестны, они убедили дофина в том, что его состояние — результат угрызений совести и чувства вины. Он смирился с тем, что этот груз ему придется нести до конца своих дней.

Берриец постоянно пребывал в оцепенении и избегал появляться на публике. У него не было друзей, все его презирали, и рядом не было никого, кто мог бы его выслушать и утешить.

Он буквально спотыкался на ходу, как будто ему тяжело было волочить все свои несчастья — они сковывали его походку, словно ядра, прикованные к ногам каторжников. Он ел все больше и больше — с такой жадностью, словно заедал угрызения совести. Однажды вечером он пришел в свою спальню и буквально рухнул на кровать — Сизиф, раздавленный тяжестью камня. Единственным моментом бунта против своей участи в жизни Людовика XVI был тот, когда он, стоя на эшафоте, закричал: «Я невиновен!» Но почти тут же он вновь смирился, добавив: «Пусть моя кровь послужит Нации».

Казалось, вместе с кровью он хочет излить из себя черную тоску, отравлявшую всю его жизнь. Смерть стала для него равнозначна очищению души. Поэтому, когда священник воскликнул, обращаясь к нему: «Потомок Людовика Святого, отправляйтесь на небо!» — он наконец почувствовал себя счастливым. Он опустил голову на гильотину, и — клац!

— Что-то я до сих пор не увидел в этом персонаже ничего особенно комического, — заметил Бастиан Вербек.

— Не существует комического без трагического.

— Да, согласен. И наоборот.

— Людовик XVI обладал чувством юмора. Правда, слегка мрачноватого. Особенно это проявилось после его женитьбы и позже, когда он стал королем. Он сам чувствовал, насколько неуместен в роли наместника Бога на земле, и относился к этому иронически-самоуничижительно.

— Один вопрос. По сценарию мне придется спать с Натали Оссер… то есть с королевой?

— Если честно, пока не знаю.

— Был бы рад, если да.

— Понимаю.

— Само собой, я не ставлю такое непременное условие. Но мне кажется, это нужно показать — чтобы отмести все исторические домыслы на этот счет.

— Он пытался, во всяком случае.

— Да. Но насколько же будет лучше выглядеть, если его попытки увенчаются успехом!

— Это один из вариантов.

— Хорошо, пусть один из вариантов. Но вы не отвергайте его с ходу, а все же имейте в виду. Я думаю, Натали согласится. Вы ей говорили обо мне?

— А уже можно?

— Да, конечно.

— Что касается юмористической стороны дела… я понимаю ваши сомнения, Бастиан, но посудите сами. Юмор был единственным оружием Людовика XVI, однако порой оно обращалось против него же. Недостаток влечения, испытываемого им к королеве, объясняется тем, что он относился к себе слишком критически, тем самым запрещая себе сильные чувства, которые могли бы сделать его смешным. И наедине с супругой он казался себе еще смешнее, чем на публике. Скрытность неотделима от любой власти, и она же источник всякого рода кривотолков, порой издевательских. Вот такой примерно расклад…

— Я ни на чем не настаиваю, Анри. В конце концов, я не собираюсь любой ценой выглядеть смешным.

— Я знаю.

— Но как по-вашему, королева испытывала к королю хоть какие-нибудь добрые чувства?

— Он мог ее развеселить. Он был благороден. Несомненно, она была ему за это признательна. Но что касается любви и физического влечения, нет, здесь было только равнодушие. Если не прямое отвращение.

~ ~ ~

Натали Оссер пересекла холл «Лютеции». Она была в темных очках, и Анри не сразу ее узнал: невысокая и худенькая, она казалась совсем заурядной. Она опоздала на полчаса.

— Я только недавно уложила детей, — объяснила она Анри, который ни о чем не спрашивал.

Тут же появился официант. Она заказала липовый чай, Анри — бокал белого вина. Он попросил актрису пересесть, чтобы оказаться ближе к ее хорошенькому ушку. Вежливость требовала, чтобы Анри пересел сам, но ему не хотелось изображать почтительность или что-то в этом роде. Он знал эту женщину очень давно.

Интересно, а она его помнит?

Оказалось, что помнит: когда она сняла очки, он увидел слезы на ее глазах.

Они обменялись улыбками, полными ностальгии.

Ее нынешние черты ничем не напоминали то лицо, какое у нее было в прошлом, разве что осталась прежняя россыпь веснушек. У Марии-Антуанетты тоже были веснушки. Но прежняя округлость щек, лукавые ямочки возле уголков губ, блеск в газах — все это исчезло. Лицо Натали Оссер было бледно, на нем читались беспокойство и растерянность. Морщин стало заметно больше. Можно было подумать, что она уже играет Марию-Антуанетту — но лишенную всего и думающую только о спасении своей жизни. Однако в случае Натали Оссер речь шла о сохранении актерской репутации — ей хотелось сохранить молодость, былую славу и красоту, которой, по сути, никогда не было. Красота Натали Оссер была иллюзией, которую она искусно создавала на протяжении многих лет. Этому способствовал ее профессиональный успех и лесть критиков с ограниченным словарным запасом, называвших ее красивой. Она никогда не была красивой женщиной, сказал себе Анри, но всегда была сильной актрисой. Это выделяло ее даже в фильмах Шаброля. И сейчас, когда она сидела рядом с Анри, и они еще не заговорили о работе, чувствовалось, что она уже готовится к очередному перевоплощению.

Анри еще не знал, собирается ли он сделать из Марии-Антуанетты шлюху или святую. На протяжении веков живописцы, скульпторы, писатели, режиссеры делали из нее идеал женской красоты — но у Анри такого идеала не было, и он принципиально отказывался его создавать. Он хотел сделать королеву похожей на Натали Оссер, но не для того, чтобы доставить удовольствие последней, а просто потому, что считал невозможным для себя требовать от актера или актрисы, чтобы они воплощали навязанный им персонаж. Анри казалось, что это было бы ошибкой.

— Мария-Антуанетта — женщина с двойной жизнью. У нее всегда был немного отсутствующий вид, а в выражении лица проскальзывало пренебрежение, смешанное с недоверием.

Натали чуть прикрыла глаза, словно испытывала недомогание — или, напротив, удовольствие.

— Ей приходилось быть недоверчивой. И в то же время она была весьма доступной в сексуальном смысле. Она приехала во Францию в четырнадцать лет. «Это был незабываемый день для всех, кто его пережил. Празднества, радостные крики людей, опьяненных вином и красотой своей будущей повелительницы… У нее было удлиненное лицо с правильными чертами, слегка вздернутый нос, высокий лоб, живые голубые глаза. Ее рот, очень маленький, уже тогда казался слегка презрительным — из-за выпяченной нижней губы, фамильной черты императорского габсбургского дома, которая была у нее выражена даже сильнее, чем у других членов семьи. Никакие сравнения не могли передать прелестного цвета ее лица, в котором смешались розы и лилии. Ее белокуро-пепельные волосы были лишь слегка напудрены. Горделивая посадка головы, величественная осанка, элегантность и изящество всего ее облика уже тогда были такими же, как и сейчас. Все в ней свидетельствовало о породе, а также о мягкости и душевном благородстве. Она была создана для того, чтобы покорять сердца».