Лёд и порох (СИ)

— Мост в Крыму строят. Санкции продлевают. Во все виноваты русские. Даже в результатах американских выборов. Ну и нашей войны, само собой, нет. Этот американский гений все свою ракету запустить не может в космос — смешно даже. Что тебе еще рассказать-то?

Для такой сводки надо знать побольше, но тень рискнула проявить инициативу и прошептала на ухо Хакасу несколько слов.

— Я пойду. Был рад встрече. — он обнял меня, такой высокий, широкоплечий, надежный, похлопал по спине. — Обязательно повторим.

И исчез, унося с собой и все наше утраченное будущее, и энергию, с которой он взялся за обреченное дело, и уверенность в своих силах. Словно телек выключили в темной комнате. Может быть, и мне что попробовать, а то голосить, что революция — это стихия, один человек ни на что не способен, а графиня в депрессии, можно бесконечно, но лучше от этих слов никому не станет? Хоть пользу кому принесу.

Наутро я завернула волосы в обычный пучок, надела самое простое платье и вошла в палату. Работать до седьмого, а порой и двадцать седьмого пота, поить, утешать, закрывать глаза. Переезд опять откладывался, но жили мы все теперь во времянке, быстро возведенной на территории госпиталя.

Девицы-медсестры потихоньку теряли столичный лоск и выматывались, засыпая где ни попадя. Поначалу любой знак внимания от сопровождающих мужчин воспринимался как эпохальное событие, обсуждаемое всеми подолгу, а сейчас то одна, то другая исчезали на ночь или с врачом, или с пациентом. Мало того, что сестры, в глазах Усти появилось новое слегка мечтательное и одновременно упрямое выражение.

И я, признаюсь, им всем завидовала. Полудетское увлечение парнем из монитора прошло, как наваждение, так что желания закрутить короткий, но сногсшибательный роман с этим мужчиной не появилось. А ведь могло бы, и возможно встряхнуло бы от сердечной апатии. Когда зимой Ольга пробовала развеять мою печаль другими знакомствами, я не могла переступить через свою трагедию. Ну и с Андрюшей, конечно, нехорошо получилось. Позже, когда начала разумом примиряться с тем, что семьи с Тюхтяевым больше не будет, всех сравнивала с ним, и пока позитивных откликов не нашлось. Это что, только post mortem выяснилось, что мне встретилась Самая Большая Любовь? Или просто покойника не переиграешь?

Трудно поверить, что все мои чувства раньше я воспринимала всерьез. Я порой пыталась вспомнить своих возлюбленных из двадцать первого века, но максимум, что получилось — составить список. И то вряд ли полный. Лица многих с трудом вспоминаю — все же с переключением на местную жизнь все почти получилось. Жаль, что так несвоевременно.

Через несколько дней у нас умирал молодой, но чрезвычайно угрюмый грек, в котором я не сразу признала Андреаса. Опознала только по портсигару. Умирал долго и страшно, с развороченным животом и сепсисом, непрекращающимся кровотечением и инфекцией. Хирурги дважды пытались урезать кишечник, лепить швы на швы, но к утру парень скончался.

Ночью я осталась дежурить снова, слегка подремав днем. Теперь, в форме сестры милосердия, меня уже не принимали за графиню. Да что там, я сама уже смутно помнила, был ли мир за пределами этого недосягаемого моря, жары, мух, стонов умирающих и накопленной усталости. Где-то в тени двора тихо плакала Устя. Я и не заметила, что эти двое тогда успели сговориться.

— Ксюха! — потрепала меня по плечу широкая как лопата ладонь.

Как и в той, другой жизни, его практически не цепляли снаряды, и сейчас он щеголял лишь мелкими ссадинами на лице. Даже не сразу заметила, как морщится при ходьбе.

- Ты как тут? — полушепотом спросил, косясь на пост, где дремала маленькая и тихая, как мышка чахоточная сестра Дубровцева. Как можно было тащить ее в такую дыру, я не понимала, ведь по их уставу нужно было иметь лошадиную выносливость, но девочка по мере быстро угасающих сил все пыталась что-то делать. Ее было искренне жаль.

— Бывали дни и лучше. — потянулась я и быстро вышла вместе с комбригом за порог. Там, за стволом древней, как местные руины, оливы, мы укрылись от посторонних глаз. — Прости за своего. Тут все бились как могли.

— Да я еще там понял, что 200. - он снова закурил. Вообще, дымит как паровоз.

Я достала из его пальцев сигарету и потушила о ствол. Экологически неправильно, но не топтать же тоненькими туфельками.

— Пойдем, осмотрим тебя.

Да, да, я видела полуголого Хакаса!!! И у меня даже фотки есть. Он вскинулся, когда увидел светящийся экран и посетовал, что свой телефон посеял еще в Македонии, через которую добирался сюда.

— А заряжаешь чем, святым духом? — пошутил он и очень озадачился моим подходом к энергетической безопасности.

Пока трое неприметных товарищей грузили из мертвецкой тело погибшего, Хакас практически не морщась терпел ощупывания и перевязку.

— У тебя шрам на шраме и шрамом погоняет. — я изучала его тело словно карту сокровищ — мой же ровесник, практически, а видок как у пробной версии Франкенштейна.

— Мне говорили, что это только украшает. — улыбнулся пациент. И да, я не святая, мне тоже в это очень даже верилось.

На мой скромный, не подкрепленный рентгеновским исследованием взгляд он сломал пару ребер. Травма неприятная, но сравнительно легкая, и подобное бинтовать меня уже хорошо научили. Вообще, здесь я неплохо поднатаскалась в работе младшего медперсонала, и теперь при необходимости смогу стать не только чтецом фармацевтического справочника, но и полноценным ассистентом медика.

— Все же попробуй беречь себя — я домотала бинт вокруг его торса и завязала кончики.

Он только фыркнул в ответ.

— Что там слышно? Мы тут как в жопе мира торчим, без интернета, газет, радио, вслепую. Толку-то от русской королевы — язык никто не знает, или делают вид, что не знают. — ворчала я.

— Да п…а — в общем-то исчерпывающая характеристика ситуации, которую ни одно средство массовой информации процитировать не сможет.

— А конкретнее?

— Русская эскадра обстреливает греческий лагерь и все хором требуют уйти. Греками рулит принц Константин, женатый на сестре кайзера. А кайзер своими офицерами укомплектовал турецкую армию. И теперь все это одно большое болото.

— Значит скоро замнут все. Получается, что люди погибли зря. — я оглянулась на госпиталь. — М…ки они там все.

— Да, — согласился он. За эти дни осунулся, лицом потемнел, но азарта не утерял.

— Возвращайся в Россию. Там интереснее. Скоро дедушку Ленина из ссылки выпустят — сходим посмотрим. Я прямо чуть-чуть не успела до ареста. Опять же, там живые классики по улицам ходят. — Я передохнула и вернулась к своей любимой песне. — Попробуй пока получить местные документы. В России с этим не так чтобы очень просто.

— Живы будем, не помрем. — обнял меня на прощание человек-легенда и исчез.

Как только наше доблестное руководство таки собралось «вот завтра, как Бог свят!» выезжать, пришло трагическое известие — турецких соратников накрыла очередная волна малярии и скончался наш вождь, доктор Ланг. Сестры плакали, мужчины курили, я испугалась. До сей поры смерти здесь происходили как неизбежный риск выбравших путь воина. Смешные наши недуги казались издержками акклиматизации, но смерть своего человека пугает и быстро ставит на место.

Нас перевозили несколько дней по жутким совершенно дорогам, Россия показалась уже недосягаемым раем, и есть ли он вообще?

Перед отъездом нашего госпиталя в мою каюту доставили корзину с вином, лепешками и другими прелестями местной кухни. Кусок козьего сыра был обернут бумагой, на которой карандашом нацарапали танк, крушащий Голубую мечеть. Мы в школе рисовали рейхстаг так же — с взрывами, ошметками.

Вначале и особой боли-то не было Так, словно камышинкой уколоться. Раз обычные настои трав не помогли, ни пижма, ни подорожник, ни какие-то чудо-смеси, живот нагло рос, порождая все больше и больше ненависти, Саввишна достала спицу, прокалила на свече и под бормотание наговора просунула между ног.