Шерлок от литературы (СИ)

Я несколько секунд ошарашенно молчал.

— Так… так значит, он не самоубийца.

— Де-юре нет. Но де-факто… Вваливаться на тот свет по дури, — это неблаговоспитанность, скажу больше — плебейская неотёсанность. Но если говорить серьёзней… Маяковский ринулся в революцию и жаждал обновления мира. На основе чего? Того убогого понимания жизни, какое обнаруживается в поэзии самого поэта. В революции ему мнилось бессмертие. Для него она — именно вспомогательное средство обеспечить собственное бессмертие. Он верил, что она наделила бессмертием Ленина, и даст то же и всякому, кто ей верно служит. Так поэт решает проблему победы над смертью. Подвиг дипкурьера Нетте, по его мнению, перевёл его из обыденного состояния в величественное бытие парохода. Происходит реинкарнация, вызывающая восторг у поэта. Здесь он прозревает высший смысл жизни, бессмертие. Но бессмертие-то липовое, адское… И он вслепую пишет о работе адовой, хоть и, как всегда, не об этом… Понимает ли он, что дьявол играет с ним? Нет, но неслышным ужасом веет от его признания в «Разговоре с фининспектором о поэзии». Среди слабеньких стихов вдруг проскакивает:

  Всё меньше любится,

  всё меньше дерзается,

  и лоб мой

  время

  с разбега крушит.

  Приходит

  страшнейшая из амортизации —

  амортизация

  сердца и души.

Он опять пишет не всерьёз, ибо не верит в душу. Ну, вот её у него забрали, за ненадобностью — с дьявольским насмешливым оскалом.

Я проигнорировал эти мишелевы сентенции.

— Постой, но Полонская же услышала звук выстрела за дверью!

— Вздор, — презрительно отмахнулся Мишель. — Не забудь, она актриса и притом — потомственная, её отца приглашали в Голливуд, а юная Нора снималась в немом кино с шести лет. Подумай сам: её, замужнюю женщину, могут застать наедине не просто с посторонним мужчиной, но с трупом! Зачем это ей? Он, конечно же, разыграл эту сцену у неё на глазах и только для неё. Увидев же его упавшим, она, конечно, кинулась к нему, потом, поняв, что помочь нельзя, в ужасе выскочила за дверь, сделав вид, что там и была во время выстрела. Как бы она увидела, что он пытался подняться, если была за дверью? Шевелиться с таким ранением он мог не больше пары минут.

— Так она солгала?

— Она спасала себя. Ей ничего не оставалось, как сыграть невинность. И она сыграла блестяще. Ведь сумела же она убедить следствие, что была с ним в «платонических отношениях», «забыв» о беременности от него. Впрочем, — оборвал себя Мишель, — она могла особенно и не стараться. Её показания на самом деле особого значения-то не имели: ведь записка о самоубийстве лежала на столе, и она могильной плитой прикрыла все несуразности этой нелепой смерти. Если бы не эта записка, Полонскую могли допросить куда основательнее, с пристрастием, а тут в этом и нужды-то не было. Но когда вместо ожидаемой Маяковским осечки из дула вылетел забытый им там патрон, всё перевернулось, и всегдашняя ложь этого человека впервые стала мистической, жуткой, инфернальной правдой.

Мгновение — и задуманный им театральный спектакль превратился в дурную трагедию смерти, одна из обычных пустых связей обернулась «последней любовью поэта», а написанная им смешная бумажка обрела высокий статус «предсмертного письма»…

Глава 4. Чумная эротика

После этого расследования я уже не сомневался в талантах Литвинова, а вскоре убедился, что он любит не только детективные истории, но и исторические дознания, проявляя дар следователя и недурное умение чувствовать время.

…Тот воскресный день начался с вечера, ибо с утра я писал реферат в библиотеке. Сошлись мы с Литвиновым только за ужином, а потом я, поколебавшись между Швейком и Декамероном, выбрал Боккаччо и завалился на диван. Мишель, к моему удивлению, увлёкшийся трактатом Пико делла Мирандолы в хрестоматии по зарубежной литературе, весь день проводил литературное следствие по делу о его безвременной смерти, и решил в итоге, что он был отравлен.

Теперь же он пожаловался на скуку и спросил, чем я занят. Я пояснил, что всегда, чтобы развеять дурное настроение или просто отдохнуть, читаю либо Гашека, либо Боккаччо.

Мишель, помнится, искренне удивился.

— То, что самые несчастные люди создают самые смешные книги, — один из парадоксов литературы, — согласился он, — но разве эта книга смешная? Мне она всегда казалась жуткой, — Литвинов вздохнул. — Как же должно быть искажено нынешнее людское восприятие, если эта книга нам сегодня кажется нормальной.

Я отложил книгу, откинулся на подушку дивана, всем своим видом показывая, что готов интересом слушать.

На самом деле мне показалось, что Мишель просто выпендривается, однако, что скрывать, мне нравилось слушать его каверзные версии и замысловатые сентенции. Назвать «Декамерон» жутким мне бы и в голову не пришло. Тем интереснее была аргументация.

Мишель, закурив, расслаблено пустился в разъяснения.

— Мы никогда не переводим имена, но если нарушить эту традицию и сделать Джованни Боккаччо совсем своим для нас, то перед нами предстанет юный Ванечка Козодоев, незаконный сынок флорентийского купца Боккачино да Челлино, появившийся на свет в 1313 году. Отец употреблял все усилия, чтобы приучить сына к практической деятельности, заинтересовать торговлей или прикладной юриспруденцией, однако юный Джованни засыпал над счетами и потихоньку читал Данте да латинских поэтов. Потом двадцатипятилетний флорентинец по воле отца попадает в Неаполь, и страстную субботу в церкви Сан-Лоренцо видит даму. Под вуалью — прекрасные черты лица и золотистые кудри. Это была Мария Аквино, побочная дочь короля Роберта. На Пасху, одетая в роскошное зелёное платье, блиставшее золотой отделкой и изукрашенное каменьями, она пленила поэта окончательно. — Литвинов несколько высокомерно усмехнулся, словно снисходя к наивности юного поэта и показывая, что его-то такими ухищрениями не проймёшь. — Боккаччо и до этого имел мимолётные связи, но Мария стала его музой. Для неё написаны все ранние вещицы Боккаччо, и даже в «Декамероне» есть отголоски этой любви, продолжающей оставаться сладостным воспоминанием, ибо счастье поэта, что и говорить, длилось недолго.

Литвинов сбросил пепел с сигареты и продолжил.

— В принципе, Боккаччо был продуктивен. Вот он сочиняет эротическую поэмку «Дом Дианы», через пару лет пишет роман «Филоколо» и одновременно — поэму «Филострато», через год появляется поэма «Тезеида» и пасторальный роман «Амето», ещё через год — повесть «Фьяметта», потом «Фьезоланские нимфы». Вещицы эти имели успех в узких кругах, но слава их была мимолётна. Далее всё исследователи указывают, что затем — в 1350-ом году — Боккаччо написал «Декамерон»…

— А это не так? — иронично изумился я. — Или ты полагаешь, что автором «Декамерона» является кто-то другой?

— Автором «Декамерона», безусловно, является Боккаччо, — успокоил меня Литвинов, — но только между последней безделушкой Боккаччо и «Декамероном» лежит бездна, однако почти никто не вспоминает об этом.

— Бездна? — изумился я.

— Чёрный мор, пандемия бубонной чумы, за два десятилетия уничтожившая не менее шестидесяти миллионов, изувечившая экономику, культуру и даже психику людей. Причём тут обнаруживается совпадение некоторых странных обстоятельств, — Литвинов забросил ногу на ногу и откинулся в кресле, явно наслаждаясь беседой.

— Каких же?

Мишель почесал кончик носа.

— Говорю же — странных. Дело в том, что в четвёртом веке в состав канонических книг был включён Апокалипсис. Многие возражали, называли эту книгу подделкой, но она была столь популярна, что отцы Церкви сочли, что глупо ее запрещать. Крайне ошибочная позиция, когда истина приносится в жертву популярности. В чем же ошибка? В двадцатой главе этой книги содержатся весьма странные слова о тысяче лет, которые праведники будут царствовать с Христом на земле. Эти искусительные слова и посеяли смуту. Когда прошёл десятый век, а Христа не было, стали отсчитывать не от рождества, а от Никейского собора, то есть, от 325 года. И в 1300-м году ожидания стали мистическими: «Вот-вот…при дверях…» Вспомни готические соборы этих лет: устремлённый в небо порыв страстного ожидания… — Мишель экстатически завёл глаза в потолок.