Голосуйте за Берюрье!

Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы.

– Мама, – обращается к ней слуга, – вот полицейский.

– Это ваша мама? – поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика.

– Да, – отвечает слуга. – Она поступила на службу к деду господина графа при короле Карле Х 10 . Я ее называю «Мариза», ибо было бы неприлично называть кухарку «мама».

Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек.

– Для нас большое горе, что убили этого мальчика, – произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах.

– Кстати, а сколько лет было графу? – осведомляюсь я.

– Шестьдесят два года, – отвечает слуга.

– Что вы делали после того как сообщили маме?

– Мы вернулись на место...

– Где дверь служебного хода?

Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар.

– Его расспрашивали? – указываю я на бочара.

– Да, – отвечает слуга.

– И он никого не видел выходящим от вас?

– Никого. Тем не менее он находился там, где вы его сейчас видите.

И тайна, дети мои, густеет, как застывающий холодец. Дело превращается в загадку закрытой комнаты. Мне доводилось иметь дело с загадками закрытых домов 11 , но они не имели никакой связи (даже сексуальной) с загадкой данного убийства.

– Через какое время появился врач?

– Почти сразу же.

– А полиция?

– Спустя двадцать минут.

– Обыск в доме делали?

– Снизу доверху.

– И ничего не нашли?

– Ничего.

– Ваш хозяин не был женат?

– Нет.

– Наследники есть?

– Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии.

Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии – мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка.

– Садовник живет в этом квартале?

– Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно!

– И он сюда приходит сколько раз в неделю?

– Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном.

– Его имя?

– Матье Матье.

– Вы заикаетесь или это двойное имя?

– Это его имя и фамилия.

– Хорошо. Благодарю вас.

Достойный слуга приободряется:

– Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника!

– Я бы ему глаза повыкалывала, – в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом.

Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников.

Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV.

По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает достоинства этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления.

Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением.

Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется.

Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть.

– Послушайте-ка, инспектор х...! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ!

– Но, друг мой, – протестует тонкий голосок обвиняемого, – вы ошибаетесь.

– Не смешите меня, у меня губы потрескались.

Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином – Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет.

– А, вот и ты, – говорит он, протягивая мне два пальца, поскольку остальные удерживают трефовую терцию. – Я прибыл сюда сразу, как только ты уехал. Я бы последовал за тобой, но дорога меня вымотала.

Он указывает на хилого постояльца, который сидит напротив него.

– Ну и жулики тут живут в твоей «Башне»! По виду этого очкарика и не подумаешь, но он так умеет передергивать карты, что даже не всякому фокуснику это под силу. Не удивительно, что он был налоговым инспектором. У этого пингвина, должно быть, в крови вытряхивать деньги из налогоплательщиков.

Налоговый инспектор вспыхивает.

– Месье, вы хам! Я не позволю...

– А ты кто такой? – в упор и не допускающим возражений тоном спрашивает Его Величество Берюрье. – В гробу я тебя хотел видеть...

Потом, швыряя свои карты на стол, он добавляет:

– Послушай, он мне надоел, я бы предпочел играть в домино со священником!

Берюрье встает и, оттягивая новые подтяжки, хлопает ими по своему мощному торсу.

– Я рад тебя видеть, Сан-А, – жизнерадостно говорит он. – Видал мою пращу?

И он снова оттягивает подтяжки.

– Это подарок продавца рубашек, которому я помог избежать штрафа.

– Они восхитительны, – соглашаюсь я. – Настоящее произведение искусства.

– Похоже, что они привезены из Америки.

– Я так и подумал.

– Пусть говорят, что хотят, но по части изящества америкашки не нуждаются в наших уроках. Ты видал когда-нибудь во Франции такие подтяжки?

– Никогда, – поспешно отвечаю я.

– Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты оценил их эластичность.

Берюрье оттягивает подтяжку на пятьдесят сантиметров от своей мужественной груди, и она тут же рвется на уровне застежки. Спружинившая застежка бьет его прямо в нос, из которого начинает хлестать кровь, как из пятнадцати поросят, разлегшихся на бритвенных лезвиях.