Государственный обвинитель

— Как это?

— Увидим…

Все вышло, как Клавдия и предсказывала. Парни долго канючили нескладным хором:

— Мы больше не бу-у-удем!..

Разве что ноги Федору и Эллочке не целовали.

А потом был праздничный ужин. Клавдия Васильевна в нем участия не принимала, укатив на служебной машине домой, а вот Наташе отвертеться не удалось.

Так как стола в доме не было, угощения подавались на стулья (у каждого был свой, отдельный). Кстати сказать, Эллочка отнюдь не выглядела мученицей. Оказалось, что рэкетиры содержали ее в очень даже приличных условиях, в огромной квартире на окраине города, и ей были предоставлены все удобства, вплоть до спутниковой телеантенны. А жрачку ей возили из «Макдональдса».

— Почаще бы меня похищали, — шутила Эллочка.

Но Наташа знала, что все эти хиханьки-хаханьки от нервов, что продолжатся они максимум до следующего утра. А утром придет трезвое осознание случившегося: все могло повернуться по-другому и закончиться более чем плачевно, не вмешайся вовремя в это дело Дежкина…

— Знаешь, Наташка, — подмигнул порядком захмелевший Томов-Сигаев, когда его жена в очередной раз выбежала на кухню, — я сегодня подумал… А может, это и есть — счастье? Может, это сама судьба преподнесла мне такой подарок?

— Ты о чем? — не поняла Наташа.

— Насчет похищения моей любимой Эллусечки. — И Федор разразился громогласным смехом.

— Я еще в машине хотела тебя спросить… — Наташа даже не улыбнулась.

— Спрашивай, детка! Спрашивай, моя конфетка!

— Про картины…

— Про какие картины? — насторожился Томов-Сигаев.

— Ты написал в заявлении, что продал картины.

— Ах, картины!.. — запоздало вспомнил Федор. — Ну-да, ну-да, написал. За бесценок отдал…

— А настоящая цена какая?

— Натулечка, в такой момент говорить о деньгах? — поморщился Томов-Сигаев. — Разве главное в нашей жизни — деньги?

— Ты умудрился за один день собрать больше десяти тысяч…

— И что?

— Да так, странно это… Я и не знала, что в твоей квартире была такая роскошь.

— Почему ты не пьешь? — дрожащая рука Томова-Сигаева потянулась к шампанскому.

— А почему ты раньше не приглашал меня в гости? — в тон ему спросила Наташа.

— В гости?

— Картинки посмотреть, а?

— Как-то повод не подворачивался…

— Теперь подвернулся, а картинки — тю-тю! — засмеялась Наташа.

— Тю-тю! — Федор замахал руками, изображая пташку. — Тю-тю-тю!

— Признайся честно, Федор, наследство получил?

— Ага, наследство…

Наташа пристально посмотрела ему в глаза.

И для Федора этого взгляда оказалось достаточно. Он решил, что Клюева давным-давно все про него знает, что она только того и ждет, пока он сам расколется или, выражаясь судебным языком, явится с повинной.

— Да… Вру…

— Так, уже лучше. — Наташа похлопала его по плечу: — Быстренько рассказывай, пока Эллочка не вошла. Не будем портить ей праздник, договорились? Ну же!

Томов-Сигаев молчал, стыдливо опустив голову.

— Ты был один или с кем-то в паре? — помогла ему Наташа.

— В паре…

— С Андреем?

— Нет… Он здесь ни при чем…

— С Веней?

— Нет…

— А с кем же? — нахмурилась Наташа. — Кто у нас остается? Степан и Граф. Значит, все-таки Степан?

— Он вообще не из нашей компании…

— Вот как? Фамилия, адрес.

— Ты же его сама прекрасно знаешь…

Наташа уже о чем-то начала догадываться, но гнала эти догадки прочь. Она мысленно молила Томова-Сигаева, чтобы он произнес другое имя, но Федор сказал:

— Это Ленька, брат твой…

Теперь все стало ясно. Теперь понятно было, почему так странно разговаривал с ней Андрей. Он знал что-то. Он подумал, что Наташа тоже имеет к этому какое-то отношение.

— У тебя осталось хоть что-нибудь с Ольвии? — спросила она Федора.

— Да…

— Сейчас же отвези в институт. Ты понял, откуда у тебя такие напасти?

Федор побледнел:

— Это же мистика…

Наташа ткнула пальцем в прожженный пал:

— Это тоже мистика?..

И в этот момент в сумке у Наташи громко запикало.

Она выхватила переговорное устройство и нажала кнопку.

— Говорит Дуюн. Белочка. Это вы, Наталья Михайловна?

— Да, это я, простите… Мне пришлось выйти из дому. Я не успела вас предупредить…

— Чего там прощать! Просто хочу вас предупредить: за вашу жизнь я ответственности не несу…

Ничего не страшно

— Ну чего ты маешься, чего ты маешься? — Зина, перезрелая тетка лет под пятьдесят, вышла на кухню, стыдливо запахивая халат. — Ну чего тебе по ночам не спится? Что ты тут сидишь, куришь, как паровоз? Иди ложись, а то мне без тебя страшно.

— Да-да, сейчас иду. — Склифосовский затянулся, обжигая пальцы. — Вот только докурю и…

— Ну ладно, я жду. — Зина зевнула и, развернув свое массивное тело на сто восемьдесят градусов, поплелась в спальню.

Раздавив бычок в пепельнице, Склифосовский тут же достал из пачки следующую сигарету и прикурил. Потом еще одну и еще, и так до тех пор, пока небо за окном не начало бледнеть…

Так он не спал уже несколько ночей подряд. Просто не мог заснуть, не получалось. Как только закрывал глаза, сразу видел того, последнего, самого молодого милиционера. Шальная пуля попала ему в глаз и вылетела с обратной стороны, утащив за собой огромный кусок черепа. А он продолжал стоять, держа в руках автомат, и шептать что-то уже коченеющими губами.

Так и затих стоя, как памятник самому себе. Грохнулся только потом, когда Склифосовский распахнул дверь в спальню…

Зина даже сразу не узнала его, когда он ранним утром, еще почти ночью, тихонько постучался к ней в дом. Долго таращила заспанные глаза и только минуты через три раздраженно вздохнула:

— А-а, это ты… Что, опять на бутылку не хватает? Нет у меня денег, иди отсюда.

Но в дом все-таки впустила, не в силах противостоять истосковавшемуся по мужской ласке женскому естеству. Накормила жирным рассольником, налила стопочку и постелила в коридоре на раскладушке, строго погрозив пальцем, чтобы носа не смел совать в спальню. А сама пришлепала к нему минут через десять…

И чуть не вытолкала Склифосовского на улицу, потому что от страха и усталости у него ничего не получилось. Но пожалела. Только избила подушкой и убежала в спальню вся в слезах.

А он вздохнул облегченно, накрылся одеялом и закрыл глаза.

Вот тогда-то и увидел этого милиционера в первый раз. И просидел на раскладушке до самого утра.

Теперь он спал только днем, когда светило солнце. Спал тревожно, ворочаясь с боку на бок, вскрикивая время от времени.

А по ночам долго крутил с ней любовь в спальне, пока ее не прошибал седьмой пот, а когда она засыпала со счастливой улыбкой, тихонько выныривал из-под пухового одеяла, шлепал босиком на кухню и курил, курил, курил…

Два раза собирался пойти в милицию и попроситься обратно в тюрьму, один раз даже дошел до отделения. Но постоял немного на углу, вспомнил, как его избивали в «воронке», и решил подождать еще немного…

Проснулся он далеко за полдень, часа в два. Зина специально прибежала с работы, чтобы разбудить.

— Вставай, мое солнышко. Вставай, моя лапочка. Петушок пропел давно.

— А?.. Да-да, уже. — Склифосовский разлепил опухшие веки и потянулся. — Что на завтрак?

— Я тебе там пельмешек утречком налепила, сваришь себе сам, хорошо?

— А пива купила? — Он никак не мог попасть ногой в тапочек.

— Купила-купила, моя деточка. — Зина поцеловала его в щеку, густо измазав малиновой помадой. — А я поскакала, мне на работу пора.

— Ну давай-давай, скачи… моя рыбочка.

Постояв немного под ледяным душем, Склифосовский позавтракал пельменями и выпил пива. Потом долго курил, судорожно затягиваясь «Беломором» и пуская клубы дыма. Все время в рот летели крошки табака, и становилось горько.

— Ну все, хватит! — сказал он наконец. Но в полной тишине собственный голос показался ему каким-то хриплым, чужим.