Блондин на коротком поводке

После появления Куницы несколько секунд ничего не происходило. Иван Трофимович Майданный, как хороший актер или политик, держал паузу.

Наконец он появился в дверях.

Даша вздрогнула.

Это был тяжелый человек. Настолько тяжелый, что под ним жалобно заскрипел великолепный, безупречно подогнанный узорный паркет.

Низкий лоб, мощные, как у гориллы, надбровные дуги, густые и жесткие рыжеватые волосы. Маленькие, подозрительные глазки. Красное свирепое лицо. Могучие руки с короткими толстыми пальцами, покрытыми порослью таких же жестких рыжеватых волос. Отлично сшитый дорогой костюм в узкую полоску, белоснежная рубашка и модный галстук только подчеркивали первозданную дикость Майданного.

— Здорово, Леонид, — проговорил вошедший, повернувшись к Гусарову.

Если бы неожиданно заговорил каменный постамент Медного всадника — наверное, он говорил бы именно таким голосом.

— Здравствуй, Иван, — ответил Леонид Ильич, одновременно робея перед страшным гостем и хорохорясь, — зря ты охранника своего взял. Ты ведь здесь, считай, дома.

— А что ты думаешь — я дома без охраны? Не те, брат, это… времена, в гальюн и то с охраной приходится! — И он хохотнул тяжелым каменным смехом. — Да и Куница — он не охранник, он, можно сказать, это… родной человек… Ты, Леонид, это… с женщинами своими меня познакомь!

Гусаров спохватился и подвел к гостю жену и дочь.

Майданный задержал в своей короткопалой руке Дашины пальцы и долгим особенным взглядом посмотрел на девушку.

От этого тяжелого, каменного взгляда у нее появилось ощущение, что она заживо погребена.

Нина принесла чай, накрыла на низком инкрустированном столике. Майданный шумно прихлебывал, отставив короткий волосатый мизинец, и говорил о жизни. Он говорил медленно, весомо, тяжело — будто откалывал кувалдой куски от огромной гранитной глыбы.

— Теперь жизнь-то у нас какая? Каждый день, это… бой, все равно как на фронте живем! Родному брату и то верить нельзя! Поэтому теперь, это… бизнесмену, особенно крупному, вроде меня, надо, это… надежный тыл иметь! Чтобы, это… не оглядываться и пули в спину не бояться! Чтобы, это… железная уверенность была!

При этих словах Майданный выразительно посмотрел на Дашу, и ей стало холодно, как в сыром каменном подземелье.

— Если бизнесмен, это… женится, — продолжал Иван Трофимович, — то он на свою жену должен полагаться, как на банк! Должен в ней быть уверен на все сто пятьдесят процентов! Потому что иначе, это… зачем и жениться? Если пулю в спину можно получить?

Он поставил чашку на стол таким жестом, как будто припечатал денежный документ, и снова посмотрел на Дашу с особенным выражением.

Когда Майданный ушел, оставив после себя едкий запах оружейной смазки и сырого подземелья, Даша остановилась перед отцом и подняла на него глаза.

— Ты хочешь продать меня этому неандертальцу?

Леонид Ильич в первый момент слегка смешался. Он не привык прямо и резко разговаривать с дочерью, он с детства баловал ее и оберегал от житейских бурь и всевозможных напастей. Но теперь ее детство кончилось.

— Не понравился? — спросил он со скрытой угрозой, потихоньку накручивая себя. — А хорошо жить нравится? А сладко есть нравится? А шмотки дорогие носить привыкла? А по курортам заграничным мотаться любишь?

С каждым словом Гусаров говорил все громче и громче, все отчетливее в его голосе звучала бессильная злость, смешанная со страхом, и постепенно он сорвался на крик:

— Не понравился?! Ничего, стерпится — слюбится! Твой номер — шестнадцатый! Главное, ты ему приглянулась! А нам без его поддержки не выжить, слышала, как он говорил, — не жизнь, а война, каждый день из дома выходим как на фронт!

— Но, Ленечка! — пролепетала Виктория Федоровна. — Как же это возможно? И это после Стаса Руденко… О боже!

— Да я его видеть не могу! — истошно завизжала вдруг Дашка и затопала ногами. — Да с ним рядом стоять противно, как будто в сыром подземелье и крысы бегают!

— Тихо-тихо! — ответил отец. — Не визжи, голос сорвешь. Еще разлюбит, с хриплым-то голосом. Ласковее надо быть, мужчины, они, знаешь, ласковых любят… За все, милая, в жизни надо платить. У кого что есть, тот тем и платит. У тебя, кроме красоты и молодости, ничего нет. Делать ты ничего не умеешь, куда пойдешь, если я разорюсь? Ну?

Жена и дочь молчали.

— Нечего орать, — уже успокаиваясь, проговорил Леонид Ильич, — не на панель посылаю. Будешь за ним как за каменной стеной, денег у него много, для любимой жены ничего не пожалеет… И хватит тут, понимаешь, карнавал устраивать, не девочка, давно пора повзрослеть…

Прошло лето. Шурик уже полтора месяца жил у меня и даже сделал ремонт в кухне. Ладили мы вроде неплохо, хотя, на мой взгляд, он слишком много меня воспитывал. Он сумел произвести на маму самое хорошее впечатление, и, хотя ее мнение, в общем-то, меня не так уж трогало, все равно было приятно.

Вся история с несостоявшейся Дашкиной свадьбой, похищением ценных бумаг у Руденко, охотой за мной потихоньку забывалась. Мы с Шуриком старались о ней не вспоминать, да и говорить-то было особенно не о чем, все уже выяснили.

О Дашке, как и вообще о семействе Гусаровых, я ничего не слышала. Мы никак не пересекались, что и неудивительно: раньше либо я приходила к ним, либо Дашка забегала ко мне попросту, так и общались. Никаких общих знакомых, кроме нашей компании, у нас не было. Но ребята по отдельности с Гусаровой не дружили и раньше, а теперь даже вездесущая Светка Росомахина не знала, что поделывает Дашка и как она перенесла всю эту историю. А может, знала, да не говорила, потому что меня это, если честно, совершенно не интересовало. После всего случившегося я вычеркнула всю семейку Гусаровых из своей жизни, и, Надеюсь, навсегда.

Просто удивительно, на какой, оказывается, тонкой ниточке держалась наша дружба. Я имею в виду, что чисто технически вычеркнуть Дашку из жизни было очень легко.

Не могу сказать, что мы с Шуриком все время сидим дома, но все же он много работает, а я заканчиваю учебу. Весной нахватала хвостов, так что половину лета пришлось их досдавать. Однако мы часто выбираемся в город, с ребятами либо вдвоем. Но с Дашкой, очевидно, мы вращались в разных плоскостях. Потому что ни разу с ней нигде не столкнулись. И немудрено: на шикарные кабаки у нас нет денег, а на ночные клубы — нет времени.

Светка Росомахина успешно защитила диплом и в начале сентября неожиданно объявила всем, что уезжает на целый год в Штаты на стажировку. Ее червячки очень понравились кому-то в Бостоне. Она, видите ли, молчала, пока там все окончательно не решилось. По такому случаю в субботу был назначен большой сбор в кафе «Фантом» на канале Грибоедова.

Мы сложились и решили подарить Светке дорогой цифровой фотоаппарат, пускай она там в Штатах все подряд фотографирует и нам присылает. Шурик, как всегда, убежал куда-то по делам, а я решила заняться своей внешностью. Я выкрасила волосы оттеночным шампунем, причесала их, как умела, наложила макияж и с головой ушла в шкаф, разбирая одежду. Оказывается, мама натаскала мне кучу шмоток, и некогда было все это толком примерить и определить, идет мне или не идет.

Когда раздался звонок в дверь, я нисколько не сомневалась, что это Шурик, потому что до этого он позвонил и сказал, что едет и купил Светке цветов, как я просила.

Я открыла, не спрашивая, и отступила в изумлении.

На пороге стоял высокий худой старик с гривой седых волос, это был Дашкин дед Илья Андреевич.

Вот уж кого не ожидала видеть. Я окаменела, как жена Лота, и даже не сделала попытки пропустить его в квартиру.

— Здравствуй, Катя, — сказал Илья Андреевич тихо, — вот, пришел…

Я очнулась и отошла в глубь прихожей — не на лестнице же разговаривать в самом деле!

Старик перешагнул порог, тяжело опираясь на палку с серебряным набалдашником. В комнате у меня валялись на диване платья и блузки, на стульях висели лифчики и шарфики, на полу громоздилась обувь. Я заметалась, пытаясь подхватить все это и запихнуть в шкаф.