Мертвые не кусаються

— Мадам, кушать подано, — сообщает метрдотель слишком слащавым голосом для метрдотеля.

А месье что ж?

Дороти придвигается ко мне ближе.

— Дорогой мой сумасшедший, — воркует она, — по правилам я не могу сидеть рядом с вами, так как мне нужно быть между этими учеными кретинами. Но мы постараемся ускользнуть во время кофе, не так ли? Я найду повод.

Шествуем в зал для чавканья. По дороге мне удается оказаться рядом с Берю.

— Будь готов ко всему! — шепчу я.

— А как ты думаешь, для чего я здесь? — отвечает он мне, обдавая страшным перегаром клокпутча.[21]

Вот это и обнадеживающе, и лаконично.

Он здесь.

Я здесь.

Мы не знаем, зачем.

Но мы готовы.

А в том мире, друзья мои, самое главное — быть готовым и удержаться от того, чтобы выскочить и посмотреть, что там снаружи, если там что-то есть.

Стол прямоугольный.

Алонсо Балвмаскез и Серунплаццо садится во главе. По одну и другую длинные стороны располагаются Дороти и двое ученых, а напротив Инес, «аббат» и я.

Я сижу справа от Инес. Маэстро напротив меня. Наблюдаем друг за другом без страха и ненависти. Жесткое противостояние. У каждого ушки на макушке. Карты открыты, кости брошены, как говорят мои собратья по перу. Что они еще могут прибавить? Ах, да: пусть победит сильнейший…[22]

Смотрю на убийцу. Держится он великолепно. Чтобы правильно вести себя при рыбной перемене блюд, нужна тренировка или врожденно-наследственные качества. И хотя я знаю, что лосось не очень костист, тем не менее, он требует способностей. Итак, убийца, который, я знаю, будет убивать. Который знает, что я знаю. И который непроницаем в трусливой роли профессора Прозиба. А еще имеется аббат. Я его не вижу. Но слышу его родниковый голос. И думаю о его скрытых под одеждой столь мало екклезиастических прелестях… Аббат — это детонатор бомбы в лице Маэстро. Он здесь, чтобы указать цель. Напротив нас обжирается Берю. Берю, который выполз откуда, управляется кем, действует от лица кого, в пользу чью? Есть еще я, которого нельзя сбрасывать со счетов за понюшку табака! Я, которого поставили на шахматную доску как пешку. Кто я? Слон или конь? Ладья, король, королева? Голая королева! Чья рука будет играть мной? Клан трех Нино-Кламар или сочувствующий, вставленный в рамку картины в глубине задника? Не они ли жертвы? Не вижу других ролей, предназначенных для них.

Хорошо, вроде все.

Ах, нет! Забыл про американца где-то в темной ночи, тогда как площадку заливает светом лу-у-у-на, как пела покойная Луиза Мариано.

Нет, вечер наш не нелеп. Но достаточно ужасающ, если рассматривать картину так, как я только что делал.

Более того: ужасен! Никто не может поспорить с американцами в нагнетании ожидания чего-то страшного. Отныне все экстрадраматические события я буду писать на современном юэсэйском. Хочу, чтобы дрожали, читая меня.

— Кстати, профессор, — обращается вдруг Алонсо к Берюрье, — что думают в Париже о нашем последнем предложении?

Мастард, который как раз обсасывал головную лососевую косточку, выклевав перед этим два глаза, закостеневает на секунду, как бретонский спаниель перед открытой банкой собачьей радости.

— Обсуждают! — отвечает он сквозь частокол в майонезе.

Мартин Брахам ставит на стол свой бокал с «шабли» и произносит:

— Дорогой друг, известно, что для дам ничего нет более нудного, чем слушать деловые разговоры, поэтому предлагаю изгнать разговоры подобного толка из-за стола, для этого будет достаточно времени за кофе!

Вот хладнокровие!

И у него немецкий акцент к вашим услугам. Легкий, почти неразличимый акцент.

— Я тоже за это предложение, — расщедривается Верю. — Тем более что, не беря в расчет милых дам, еда первосортная и заслуживает минутного молчания, как при исполнении национального гимна!

«Вот плутишка, который притворяется плохо видящим, если путает ложку для разделывания с пятнистой форелью».

— А-а-ах, Париж! — восклицает Дороти, чтобы сказать что-нибудь. Па-а-риж!

— И всегда будет Парижем, — безапелляционно сообщает Мастард, — кто-нибудь, подайте мне, пожалуйста, соусницу с майонезом. Лосось животное сочное, но требует графинчика. Без вазелина у тебя ощущение, что зажавкиваешь гидрофильную вату! Я бы сказал, что предпочитаю хорошее филе макрели лососю без майонеза. Даже селедочка с картошкой в маслице проскакивает лучше. Не хотел бы показаться бестактным, но ваш кухонщик должен был готовить майонез с лимоном. Это менее маслянисто и ты меньше рыгаешь.

Напрасно стараюсь поймать взгляд Пузыря, чтобы призвать его к осторожности. Мне кажется, что два клокпутча американки слегка развязали ему язык. Вообще-то, заметьте, что в той позиции, как мы есть, они и я, мы немногим рискуем.

— А-а-ах, Париж! Па-а-а-риж! — вновь восклицает Дороти, адресуя мне зажигательный взгляд, красивый, как «Карфаген в огне» — старый фильм Метро-Голдвин-Майер.

— Ну да, это Париж! — режет Берю. — Там пальца в рот не клади.

К счастью, Инес спрашивает меня, что там сейчас зрелищного. Я называю два или три модных спектакля. Отвечая на вопрос мадам Балвмаскез и Серунплаццо (откровенно говоря, без Алонсо это не смешно, надо вернуться назад и начать сначала. Для доказательства. Если это таким не кажется, то, значит, я не перечитывал, чтобы послушать, как у меня часто бывает, потому что доказательство для меня важнее всего!). Отвечая на вопрос мадам Нани-Нана-Как-Ее-Там, возобновляю я (ибо после таких длинных скобок вы, поносники, конечно, потеряли нить), я незаметно ищу под столом ее ногу (над столом было бы невежливо). Не думайте, что я принадлежу к типу поганцев, которые хватают дам за коленки. Обычно они сами делают это мне! Я ищу ее ногу только для того, чтобы убедиться, что ее там нет!

Кусочек объяснения для просветления ваших затуманенных мозгов?

Легче легкого.

Вы же меня знаете? Когда я в действии, у меня ушки на макушке. Работаю, как заводной. Вот мне и нужно убедиться кое в чем, что мне показалось.

Моя левая лапа отправляется в специальный поиск. У нее специальные инструкции и точное расписание. Она тщательно исследует периферию около стула Инес.

Она не находит ничего.

Она настаивает, переходя вброд за стул: черт возьми!

Получив сведения, я приказываю ей вернуться на базу. С невинным видом слегка отодвигаюсь от стола. Надо использовать благоприятный момент, цыплятки мои. Не пропустить. Он как раз наступает. Инес отвлечена разговором слева с прислужником, который спрашивает, насколько я могу понять, что последует за лососем.

Я, ш-ширк, роняю салфетку на пол, отделанный розовым мрамором.

— Пардон, — говорю я, резко ныряя.

Под столом происходит быстроватое наведение порядка в хозяйстве. Но с опозданием на долю секунды по сравнению с моим орлиным взором. У меня было время увидеть, дорогие дорогуши. Увидеть спектакль, ультракороткий, но не менее интересный. Зудите-сами! Пардон: судите сами! Импозантная, благородная, строгая Инес зажала своими ногами правую ногу аббата Шмурца. Что вы скажете? И очко в пользу Сан-А! Сделайте одолжение: запишите в колонку прихода, запишите! А то я забуду, когда предъявлю счет издателю. Сделали? Мерси матч!

Слушайте, я балдею от аббата! Потому что одно из двух: или мадам Алонсо Какеетам получит отлучение от папы, или отлучение от мужа, ибо она или знает, что аббат на самом деле аббатисса, а, значит, у нее феминистские инстинкты. Или она не знает и, значит, насекомится с дерковником, что для испанки совсем не по-католически. Короче (как говорят длинные), и в том, и в другом случае она не совсем та, какой я себе ее представлял, и фифа вешала мне лапшу на уши, когда устраивала сцену «не-тронь-меня-я-почти-девочка».

Вот что я могу вам немедленно сообщить.

И что сообщаю без промедления.

Есть о чем поговорить!

Собственно говоря, милая аббатисса, ваша игра для меня неожиданна. Вот, стало быть, замковый камень свода этого сооружения в стиле рококо! Ибо, в конце концов, Ева-то точно знает, что она ни мужчина, ни кюре.