Месть кованых фламинго

Когда мы вошли в лагерь, пришлось замолчать. Там и тут горели костры, и, проходя мимо них, нам приходилось раскланиваться с актерами. Но большая часть лагеря погрузилась в темноту. И неудивительно. Завтра всем предстоит тяжелый день. И мужчины, и немногочисленные женщины, занятые в постановке, будут маршировать, заниматься строевой подготовкой, стрелять, чистить мушкеты, а после обеда примут участие в репетиции боя, который запланирован на воскресенье.

Женщинам, остающимся в лагере, придется проветривать постели и готовить обед из трех блюд, убирать со стола и мыть посуду водой, которую они наносят издалека, прямо как в восемнадцатом веке. А также присматривать за детьми и домашними животными, переругиваться с «Полицией времени» и разыскивать все, что раскидают мужчины, которые умудряются в крошечной палатке растерять вещи так же легко, как и в нормальных размеров доме. Некоторые из женщин даже будут демонстрировать туристам искусство сбивать масло, варить мыло, лить свечи, шить и стирать так, как это делали в старину.

Я заметила, что среди полуночников, сидящих вокруг костров, нет ни одной женщины.

Мы миновали палатки актеров и вошли на территорию ремесленников. Я лично надзирала за тем, чтобы, разбивая лагерь, все строго следовали инструкциям миссис Уотерстон. Но тот, кто составлял план лагеря, несомненно, предвидел, что ремесленники не будут соблюдать историческую достоверность так ревностно и тщательно, как более опытные в этих делах актеры. Поэтому нас заткнули назад, подальше от дороги. Зато мы оказались ближе к цистернам с водой и туалетам.

Мы с Майклом нырнули в нашу палатку. Аутентичную, прошу заметить, палатку, из небеленого полотна. Веревки, которыми завязывался вход, абсолютно не спасали от мошкары. Кроме того, я сомневалась в ее водонепроницаемости, а стоила она в несколько раз дороже надежной дешевой нейлоновой палатки. Зато была на редкость несовременной.

И маленькой. Около метра восьмидесяти в ширину, двух с половиной в длину и такой низкой, что во весь рост не выпрямишься. Мы с Майклом с трудом размещались тут вдвоем, и я не могла не почувствовать жалости к рядовым колониальных войск, которые скорее всего спали в таких палатках вшестером.

Пока я разворачивала матрасы, Майкл умудрился найти и зажечь маленький фонарик.

— Наконец-то мы одни, — изрек он. — Какая жалость, что Монти забрал на экспертизу и корсет, и платье.

17

Я удивленно посмотрела на Майкла. В его голосе не прозвучало особого сожаления, а ведь он лишился шанса помочь мне высвободиться из корсета. Впрочем, у нас был трудный день.

— Они отдадут и то и другое, — обнадежила я. — И я смогу надеть все это на следующую постановку.

Реакция нулевая.

— Проверишь свою теорию — о том, что самостоятельно я не разденусь.

В ответ — кривая улыбка. Господи, уже так поздно, и я так устала!

— Майкл! Что еще случилось?

— Нам надо поговорить.

Неужели он хочет завести один из тех «серьезных разговоров», через которые время от времени проходят все влюбленные? В моей жизни такие разговоры случаются в основном тогда, когда у меня нет ни сил, ни терпения их поддерживать. Я открыла рот, чтобы ответить, лихорадочно пытаясь сообразить, что именно хочет услышать Майкл, как вдруг сзади донесся раздраженный голос:

— Вам обязательно разговаривать прямо сейчас? Завтра рано вставать.

— Погодите, — донесся другой голос, из-за спины Майкла. — Нам интересно.

Я высунула голову наружу — никто не прятался, скрючившись за углом и прижав ухо к полотняной стенке. Соседние палатки стояли темные.

— Может, вам и интересно, — донесся первый голос из палатки слева от меня, — а нам спать хочется.

— Вставьте в уши затычки, — посоветовал второй голос, из палатки справа.

— Эй! — окликнули из палатки напротив. — У вас что там, гулянка? У меня пиво на льду стоит, холодное!

— Нам придется поговорить в другом месте, — сказала я.

— Сам вижу, — согласился Майкл.

Мы снова обулись и вышли.

Не могу не отметить, что полотняные палатки имеют свое очарование. Снаружи. Глядя на раскинувшееся море тентов, которые изнутри освещали романтичные светильники, легко было представить, что мы на самом деле попали в лагерь армии Вашингтона.

А кроме того, на белые палатки трудно налететь в темноте, чего, к сожалению, не скажешь о грудах разнообразного хлама, который обитатели лагеря разбросали вокруг своих временных жилищ.

Проходя по лагерю, мы миновали палатку Фолка и Теда. Она не отличалась от остальных, особенно в темноте, но я узнала их голоса. И хотя слышно было одно слово из десяти, по тону разговора я поняла, что они опять ругаются.

— Я бы сунула голову в палатку, чтобы прервать ссору и выяснить, знают ли они уже об убийстве, — сказала я, — если бы ты не питал непонятного и беспричинного отвращения к Фолку.

— Я не питаю к Фолку никакого отвращения, — возразил Майкл. — Во всяком случае, к Фолку конкретно.

— Тогда почему ты хмуришься всякий раз, когда видишь его или слышишь его имя?

— Потому что Фолк — это символ. Символ доброй половины твоей жизни.

— Ты имеешь в виду мою карьеру?

— Карьеру и все остальное, что мешает нам почаще бывать вместе. Возьми эти выходные. Мы приехали сюда вдвоем, но ты столько времени проводишь с семьей и друзьями, что мы почти не видимся.

— Майкл, мы уже обсудили…

— Знаю, об этих выходных мы уже поговорили. Согласен, пример не лучший. А что ты скажешь о той неделе, которую мы собирались провести на море?

— Тоже плохой пример. Тогда поездку отменил ты — сказал, что едешь в Ванкувер сниматься в сериале у какого-то друга.

— Не отменил, а перенес.

— Да, с той недели, что я аж за полгода наметила как свободную, на ту, когда у меня была выставка. Очень престижная, хочу сказать, выставка, на которую я пыталась пробиться последние десять лет, не говоря уже о том, что заплатила за место кругленькую сумму.

— Не могу поверить, что ты до сих пор бесишься из-за этого сериала, — сказал Майкл.

— Я не бешусь, мне даже не терпится его посмотреть. Просто напоминаю, чтобы ты не говорил о сорванной поездке.

— Потише нельзя? — проворчал кто-то из ближайшей палатки.

— Простите, — пробормотали мы хором.

Дальше мы шли молча, пока не добрались до дороги, которая делила поле битвы надвое и ограничивала лагерь с севера.

— Разве с той стороны дороги никого нет? — нахмурилась я. — Могу поклясться, сегодня утром там ставили палатки, а теперь… Черт!

Я подпрыгнула от пушечного выстрела; здесь грохотало гораздо громче, чем на ярмарке. Несмотря на это, земля почему-то больше не тряслась. Наверное, я просто привыкла.

— Пушка вон там, слева, — махнул рукой Майкл.

— Знаю. Наверное, они метят по редутам.

— По чему?

— По редутам — так называются вон те защитные сооружения на поле. Видишь земляные насыпи с торчащими из них деревянными кольями?

— А-а, вот, значит, что такое редуты, — обрадовался Майкл. — В подразделении неделями обсуждали, как мы будем штурмовать редут, а я стеснялся спросить, что это такое.

— Видимо, речь шла о Девятом редуте. На самом деле французы штурмовали его за несколько дней до конца осады, — объяснила я, подпрыгнув от очередного выстрела. — Я, кажется, догадываюсь, почему отсюда исчезли палатки.

— Я тоже. Люди сбежали подальше от канонады, поэтому лагерь так переполнен.

— Неужели они намерены палить всю ночь? — возмутилась я. — Пойдем-ка потолкуем с ними.

— Мэг, зачем…

— Майкл, я помню, что ты хотел серьезно поговорить! — крикнула я через плечо, шагая через поле туда, где встали лагерем артиллеристы. — Но я, во-первых, жутко хочу спать, а во-вторых, совершенно обалдела от всего, что случилось. Вместо разговора выйдет скандал, которого я не хочу. Но если ты поможешь мне уговорить этих чертовых артиллеристов прекратить пальбу до утра, я думаю, мы придем к соглашению, тем более что я буду тебе благодарна… Ай!