Танцы в лабиринте

— Ну, как скажете… — Гурский взялся за ручку.

Дверь и в самом деле легко распахнулась, скользнула, приподнятая Леоном, вверх и снялась с петель. Адашев-Гурский отставил ее в сторону, прислонив к стене.

На унитазе, спустив штаны, сидел Рим и, держа на коленях раскрытую толстую книгу, крепко спал. От звука брякнувшей о кафельный пол защелки, которая отлетела от двери, он проснулся и открыл глаза. Дальнейшая его реакция на происходящее была весьма примечательна тем, что ее, собственно, не последовало вовсе. То есть вообще никакой реакции. Он обвел присутствующих взглядом, перелистнул страницу и вновь склонился над текстом.

— Ладно, господа, не будем ему мешать, — задумчиво сказал Леон. — Что мы, на самом-то деле… А пописать я и в ванной могу. Там и руки мыть ближе.

— Книга — источник знаний, — уважительно произнес Анатолий. — Знаешь, Сань, вот так вот задумаешься иной раз, и сомнения одолевают…

— По поводу?

— А правильно ли мы живем?

— Жизнь, Толя, прожить — не поле перейти.

— Иди ты?.. Колоссально!

— А это что у вас здесь за инсталляция? — Александр, через распахнутую дверь ванной, где стоял у раковины писающий Леон, увидел развешанные на бечевке крупные купюры. — Фальшак, что ли? Это ты нарисовал и просушиваешь? Менты же свинтят.

— Мое, — кивнул Анатолий. — Согласен. Но тут ты не прав… Пойдем хряпнем?

— Да мне позвонить надо.

— Позвонишь, успеешь. Там все равно Дарья на телефоне час уже висит. Любовь у нее несчастная. Не станешь же ты ее прерывать? Освободит, потом и ты позвонишь.

— А может, она уже закончила?

— Не-ет. Она, когда закончит, обязательно на кухню, к столу, придет. Рыдать и водку пить. А пока еще болтает. Пошли.

— Пойдем, — вздохнув, Гурский прошел вслед за Анатолием на просторную кухню, где за большим круглым столом, заставленным бутылками, рюмками и тарелками с закуской, сидела компания незнакомых ему людей.

— Вот, — обращаясь к присутствующим, сказал Анатолий. — Адашев-Гурский, Александр.

— Надо же, — подняла на Адашева глаза полная брюнетка, — какое совпадение. И я тоже…

— Очень приятно, — кивнул ей Александр.

— Угу, — потянулась она за сигаретой. — Вы не переживайте. Бывает…

— А всех остальных по-разному зовут, — продолжал Анатолий, обведя широким жестом сидящих за столом и обернувшись к Гурскому. — Всех и не упомнишь. Но вот это — Лиза…

— Лиза, — робко подняла на Александра печальные голубые глаза блондинка.

— Да ладно тебе кукситься, — повернулась к ней полная брюнетка. — Всего, чего ты там забыла, и помнить-то, скорей всего, не нужно было. Ты у нас молодая, красивая, чего еще бабе надо? А всему остальному мы тебя сами научим. Будешь у нас как новенькая, еще даже и лучше. Я тебе даже завидую. Сколько бы я хотела забыть, Гос-споди-и… И даже не это. А вот, например, ты помнишь последние слова, которые произнес на смертном своем одре известный беллетрист Антон Чехов, а? Не помнишь. А я вот, черт побери, помню.

— Не поминай нечистого. На Страстной-то неделе, — Анатолий укоризненно покачал головой и налил себе водки. — Сань, ты пить-то будешь?

— Великий беллетрист, больная совесть всей русской интеллигенции, пропади она пропадом, при последнем своем издыхании произнес: «Их штербе», — брюнетка взяла наполненную Анатолием рюмку, выпила из нее водку и поставила рюмку на стол. — Ну? Их штербе, видите ли. Что, видите ли, по-немецки означает: я умираю. Мне это надо помнить? Мне это интересно? Нет. Да ни Боже мой. Но ведь я же помню! Вот ведь в чем весь сволочизм. Или вот еще, например…

— А по-китайски «да» будет — «ши», — Анатолий вновь наполнил свою рюмку.

— Вот, — брюнетка ткнула пальцем в Анатолия, — вот видишь? Вот они, корни русского жизненного идиотизма. Так что, Лиза, не переживай, найдем мы тебе Германа какого-нибудь…

— Герман? — вскинула вдруг глаза Лиза, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Ну вот… Если Пушкина припоминаешь, значит, что-то там главное у тебя осталось. А уж остальное… Господь с ним. Давай-ка улыбнемся, а? Ну-ка?

Блондинка с благодарностью взглянула на нее и неуверенно улыбнулась.

— Ну вот! Не пропадем, подруга. Нам ли быть в печали?

— Дружи со мной, — глядя на Лизу, доверительно произнес Анатолий, — будешь ходить во всем английском.

На кухню, шмыгая носом, вошла длинноногая молоденькая девушка.

— Люсь, — сказала она брюнетке, — он…

— Ну что там еще?

Девушка обошла вокруг стола, села рядом с Людмилой и вдруг, уткнувшись ей носом в мягкое плечо, разрыдалась:

— Он тру-убку пове-еси-ил… «Дарья, — догадался Адашев-Гурский. — Значит, можно позвонить».

— Прошу прощения, — сказал он присутствующим, — я на минуту.

У Петра долго было занято. Потом он наконец ответил:

— Алло.

— Привет, это я.

— Гурский? Привет, а ты где?

— Я… у Леона, ты его не знаешь. Слушай, Петь, а как бы мне у тебя ключи свои забрать? Я домой хочу.

— А ты чего, из больницы уже сбежал, что ли?

— А что мне там делать? Я нормально себя чувствую. Деньги они мне вернули, те, которые от твоих двухсот баксов остались. Только рублями, правда. На курсе скроили. Но это все равно с меня.

— Ладно, разберемся. Слушай… что-то я ключей твоих найти никак не могу. Бумажник у меня, а вот ключи…

— Ну здрасте… и что делать?

— А не могли они из твоей куртки у Герки дома выпасть? Ты позвони ему.

— Звонил. Там трубку никто не снимает.

— Ну еще позвони. Попозже. В крайнем случае, у меня переночуешь.

— Ну вот, — вздохнул Гурский. — Вот только этого мне не хватало. Замок теперь менять. Это ж канители сколько…

— Можно не целиком замок, а только вставку.

— Это как?

— Потом объясню. И вообще, ты бы водки жрал больше.

— Да не пил я! Я вообще не понимаю, чего это меня вдруг тряхануло.

— Ладно, не переживай. Звони Герману. Ну а… на крайняк я тебя приючу сегодня, а там разберемся. Все, пока.

— Счастливо. — Александр положил трубку, подумал, опять снял ее с аппарата и набрал номер Германа. Никто не отвечал. Он вздохнул и вышел из гостиной.

В коридоре он встретил Леона, который стоял напротив дверного проема вскрытого туалета и, прислонившись спиной к стене, о чем-то думал, глядя на безучастно перелистнувшего очередную страницу Рима.

— Как думаете, Саша, он нас слышит?

— Трудно сказать, — Гурский встал рядом. — Может, дверь на место поставим?

— А зачем?

Через приоткрытую дверь кухни Гурский увидел Лизу. Она, неловко ворочая языком и застенчиво улыбаясь, что-то рассказывала.

— Леон, а почему она говорит так странно? Она вообще кто такая?

— Бог ее знает, — Леон пожал плечами. — Пришла с компанией в четверг еще, говорила, что живет где-то в Прибалтике, городок там какой-то маленький, я не запомнил даже, где это, то ли в Латвии, то ли в Литве. А может, вообще в Эстонии. Сюда, дескать, в гости к кому-то приехала. А потом убежала среди ночи, очевидно, решила, что я ее силой в постель тащить стану. Ну… а на следующее утро я ее совершенно случайно на улице встретил. Стоит без сумки, вся какая-то потерянная… Я ее обратно привез. Ее, оказывается, ночью где-то ограбили. И по голове еще ударили. У нее шишка там. И вот, пожалте, — полная амнезия. Ничего не помнит. Даже не помнит, с кем сюда ко мне приходила.

— А вы?

— Что я?

— Вы не помните?

— Да откуда ж… У меня гости были, а потом, помню, что еще компания какая-то ввалилась. Но это уже достаточно поздно было, я был уже… Да и потом — у меня столько народу бывает. Кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то остается. За всеми не уследишь, всех не упомнишь. Вот… живет здесь теперь. Куда же она — без денег, без документов? Может, кто-нибудь зайдет, узнает ее. Кто хоть она такая, откуда?

— А акцент?

— Да это даже не акцент… это у нее, очевидно, речевые центры травмой задеты. Хотя в Ереване… мои друзья, русские совершенно люди, говорят с армянским акцентом. А она из Прибалтики. Но у нее это явно посттравматическое. Слышите, как говорит заторможенно, будто слова припоминает? И язык плохо слушается.