Тело в плюще

Значит, Прин снова улизнула из кампуса без разрешения, подумала Бобби Долан. Она стояла рядом с Элейн и видела, как та, отступив в сторону, ответила за сестру. Ее так и подмывало выдать обеих — Прин запретят покидать кампус до конца семестра, а может быть — это уже зависит от того, где она и когда вернется, — даже исключат из колледжа. На мгновение Бобби позволила себе посмаковать возможные последствия такого поворота событий. Не будет больше газетных вырезок о магазинных воровках, появляющихся то под дверью, то в почтовом ящике. Не будет копий ее признания, приложенных к поздравительной открытке и присланных по почте. В какой-то момент она дошла до того, что перестала открывать почтовый ящик. А ведь прошло столько времени! Они уже на третьем курсе. Ну почему бы Прин не оставить ее в покое? Не оставит. В какой-то момент Бобби поняла это с полной ясностью, и открытие потрясло ее до основания, как будто она вдруг грохнулась с дерева на землю. Прин ненавидит ее и презирает, но не за то, что она сделала, а за то, кто она есть. Бобби для нее — чужая, и пребывание чужой в Пелэме для Прин равнозначно публичному оскорблению. Может быть, Прин рассчитывала, что Бобби сломается и уйдет. Может быть, ей просто нравилось держать кого-то на коротком поводке. И то, и другое мерзко. Бобби часто подумывала о том, чтобы пойти к декану и все рассказать. Ее, конечно, заставят уйти, но и Прин тоже покажут на дверь. Но только дальше мыслей дело не шло. Бобби знала, как огорчатся ее родители. И даже больше, чем огорчатся, — они ее возненавидят. Она существовала для них только как «девушка из Пелэма». Прошлым летом мать представляла ее в клубе — новом клубе, куда их раньше не допускали, — как «нашу дочь, студентку Пелэма». Ни «Бобби», ни даже «Роберты» больше не было — они исчезли. В каждом предложении, которое произносили родители, обязательно присутствовало слово «Пелэм». «Наша дочь в Пелэме. О, ваша тоже? А в каком классе? Неужели? Вы так молодо выглядите. Должно быть это все Пелэм». Ха-ха.

Холодно. И долго еще Лиз собирается их морозить? Поскорее бы вернуться в общежитие. Поскорее бы убраться из этого колледжа. Навсегда.

В некоторых общежитиях проверяли поголовно, но Лиз такое пока еще в голову не пришло, ей больше нравилось как можно чаще вытаскивать их из постели. Вот и сейчас она подула в свисток — сигнал к тому, чтобы все выстроились в очередь и промаршировали мимо нее, держа на виду ценности и полотенца, — но тут луна выглянула из-за тучи, и девушки, смеясь, устремились толпой к общежитию, не обращая внимания на отчаянные призывы Лиз соблюдать порядок.

Люси Стрэттон не спешила, молча наблюдая за разлившимся морем непокорности. Настоящий бунт бушевал там, в другом мире, за железными воротами колледжа. Вьетнам, свобода слова, гражданские права. Отказ пройти строем с развернутыми полотенцами был слабым эхом большого несогласия. Весной, поработав на Джина Маккарти, она обманула мать и уехала в Чикаго — на национальный съезд демократической партии. На Маккарти работала еще одна студентка Пелэма, Сара Стерлинг. Сара жила около Чикаго, в Хайленд-Парке, и Люси сказала матери, что едет к ней в гости. Миссис Стрэттон не возражала. «Интересно, эти Стерлинги не родственники ли нашим, бостонским Стерлингам?» В Чикаго они попробовали слезоточивого газа и едва избежали ареста. Это было великолепно. Никогда еще Люси не чувствовала так замечательно, никогда не ощущала такой полноты жизни, даже несмотря на гибель МЛК и РФК [16]. В следующем семестре она поедет в Испанию. Мать толкала ее в Париж или Лондон, но Люси просто отправила заявление, а получив разрешение, сообщила, что едет в Испанию. Деньги у нее были свои, их ей оставили бабушка и дедушка, и она уже получила доступ к фонду. «Что ж, по крайней мере это Европа», — развела руками мать, наказав оставить наследство там, где оно приносит приличные дивиденды. Спорить Люси не стала.

Она улыбнулась, подумав, как расстроится мать, когда узнает, чем занимается ее дочь. Важное место в списке причин потенциального неудовольствия миссис Стрэттон занимал новый бойфренд Люси, Исаак, студент университета Брандейса. Еврей! Человек, читающий «Дейли уоркер»! Люси сама подцепила его в электричке, когда возвращалась из бостонского Саут-Энда, куда ездила два раза в неделю давать бесплатные уроки в центре социальной помощи. Да, она сама подошла к нему и попросила номер телефона. Эмили Поуст [17] ей больше не указ. И миссис Стрэттон тоже.

Рэчел Гоулд вошла в общежитие последней, пропустив остальных, потому что берегла свою «ценность» — гитару. Каждый раз, когда электрический звонок выхватывал ее из сна, возвещая о пожаре, она внушала себе, что на этот раз пожар настоящий, что она спустится в полыхающее пламя, и оно поглотит ее. И если такое случится, пусть ее гитара будет с ней. Прах к праху. Мысль об этом приносила некоторое облегчение.

Неясная фигура промчалась через парковочную площадку. Кто-то тяжело перевел дыхание.

— Уф, едва не опоздала! Лиз всегда запирает пожарную дверь после проверки. И зачем только это все нужно? Я уже начинаю подумывать, что она — тайный пироманьяк.

Прин. Рэчел повернулась и, не говоря ни слова, отошла в темноту, где и постояла с минуту, ожидая, пока Хелен Принс пройдет в общежитие.

— Но дождь! Разве нельзя доехать на трамвае или взять такси?

— Феб, мы же договорились. Ты пользуешься моей машиной, когда захочешь, но время от времени подбираешь меня.

— Но ведь мне нужно еще дойти до деревни! Тебе гораздо проще добраться на автобусе или такси. И ждать не придется.

— Только не дави на меня своей логикой, — рассмеялась Прин. — У меня с собой куча пакетов и никакого желания таскаться с ними по городу. Хватит того, что уже проехала на троллейбусе.

Феб попыталась сменить тактику.

— Не уверена, что мне стоит садиться за руль. Меня опять знобит, и я только что приняла таблетку.

— Тебе же не погрузчик вести. Всего лишь прокатиться на машине. Маленькой, послушной машинке. А таблетка подействует не раньше, чем через час.

Феб вздохнула.

— Ладно. Приеду. Но скоро не жди.

На последний день рождения родители подарили Прин серебристый спортивный «мерседес». Предполагалось, что «карманн джиа» перейдет сестре, но Элейн от машины отказалась, предпочтя получить взамен новенькую парусную лодку — парусный спорт стал ее очередной большой любовью. Поскольку студенткам Пелэма разрешалось иметь автомобиль только со второго семестра четвертого курса, Прин держала свой в деревне, в гараже некоего Пита. Пит уже несколько лет с удовольствием оказывал такого рода услуги, и на его стоянке не было свободных мест. Большого секрета из этого никто не делал, но администрация колледжа, если и знала что-то, предпочитала помалкивать. Точно так же она закрывала глаза на то, что некоторые девушки держали в деревенской конюшне своих лошадей. Запрет в отношении последних ввели в годы Великой депрессии, чтобы имущественное неравенство не так заметно бросалось в глаза. Конюшню в кампусе тогда закрыли и переоборудовали в жилое помещение. Поскольку стипендиальная программа тогда только зарождалась, буквально все студентки относились к имущему классу, и правило в отношении лошадей с самого начала выглядело бессмысленным жестом. Что касается запрета на автомобили, то, вводя его, администрация в первую очередь пыталась предотвратить несанкционированное оставление девушками кампуса, покидать который дозволялось только в сопровождении проверенного, благонадежного спутника. Последний должен был не только указать пункт следования, но назвать свое имя, адрес и номер телефона. «Не понимаю, почему они не требуют номер карточки социального страхования и не записывают особые приметы?», — возмутилась Рэчел после вводного инструктажа на первом курсе.

Гараж Пита находился недалеко от кампуса, но путь к нему — под жутким ливнем, от которого не спасал зонтик, в неуклюжих сапогах и по раскисшей тропинке — занял у Феб, как ей показалось, целую вечность. Прошлой осенью, когда Прин обратилась с предложением насчет машины, она восприняла это как знак отличия и доверия, еще одно доказательство связывающих их особых отношений. Таких, как Прин, она еще не встречала. И дело не только в поразительной красоте, но и в чем-то более глубоком, некоем природном, животном ощущении уверенности в себе, которое распространяла Прин, и которое обволакивало каждого, кто находился рядом с ней. Родные Феб заметили перемену в своей умной, но застенчивой девочке уже в ее первый приезд домой на День благодарения осенью первого года и поздравили себя с тем, что не ошиблись, настояв именно на Пелэме, где училась и сама миссис Хэмилтон. В частной школе Феб шла первой по всем предметам, и это вело к изоляции. Мальчики сторонились отличницы, ощущая в ней некую угрозу, девочки предпочитали иметь в подругах кого-то не столь обремененного «мозгами». Когда миссис Хэмилтон попыталась осторожно обсудить этот вопрос с дочерью, та посмотрела на нее недоуменно. «Ты действительно хочешь, чтобы я училась хуже? Из-за мальчишек?» Столкнувшись с такой постановкой вопроса, миссис Хэмилтон смутилась и не нашлась, что ответить, а Феб закончила школу первым номером, собрала все награды и не приобрела ни одной подруги. Вне школы ее интересы ограничивались занятиями танцами, а потом и вечеринками с танцами, которые вошли в моду в определенных кругах. Она вышла в свет — и выглядела почти хорошенькой в длинном белом атласном платье, когда спускалась рука об руку с отцом по широкой лестнице «Уолдорфа», — но лишь для того, чтобы вернуться. Прин научила Феб пользоваться косметикой и отвезла в Бостон, где ей сделали первую хорошую стрижку. Прин брала ее с собой, когда отправлялась по магазинам. Деньги не были проблемой ни для одной, ни для другой, и вскоре Феб носила такую же дорогую одежду, как и подруга, да только на ней эта одежда никогда не смотрелась так же хорошо. Образ стильной модели плохо соотносился с полноватой фигурой. Мини-юбки являли миру чересчур пухлые бедра. Лучше всего она выглядела в джинсах и водолазках, но, не желая оскорблять чувства Прин, натягивала при каждом удобном случае ее платья и все прочее, что предпочитала подруга. Удобные случаи подворачивались тогда, когда Прин брала ее с собой на двойное свидание. Феб не обманывала себя иллюзиями, прекрасно понимая, что приглашена только для удобства того, с кем встречается Прин. Но не возражала. Ей было даже приятно в компании преимущественно гарвардских мальчиков в рубашках от «Брук бразерс» и полосатых галстуках. Независимо от того, как одевалась сама, Прин требовала, чтобы молодые люди четко следовали традиции, и однажды заставила переодеться юношу, явившегося на свидание во френче «а-ля Неру». Феб о мужчинах думала нечасто. Она знала, что когда-нибудь выйдет замуж, но пока получала удовольствие от колледжа и подруг. Впрочем, еще больше ей нравилось учиться. В Пелэме она попала в родную стихию. Преподаватели хвалили ее и ободряли, а одноклассницы нередко приглашали выпить кофе и обсудить что-то, о чем она вскользь упомянула. Девушки в Пелэме хотели иметь подругу с «мозгами». Феб чувствовала свою силу, и это чувство пьянило сильнее шампанского, которое она по настоянию Прин пила, когда они вместе ходили на свидание.