Кольцевой разлом

  - Свеженького привели?- прохрипел он.

  - Так точно,- отрапортовал капитан Ищенко. - Сдает кожу и одну почку.

  - Это понятно, что одну, не две же, хы-хы-хы,- довольный собственным остроумием, зловеще рассмеялся хирург. Медбрат сзади накинул на него свежий халат, после чего протянул ему стакан с прозрачной жидкостью и дольку чеснока. Хирург, шумно глотая, влил себе в рот содержимое стакана, хрупнул чесноком и после утробного выдоха сообщил:

  - Хорошо с чесночком, хы-хы... Ну, с Богом, донора на стол и марш отсюда, кто не стерильный. Мне тут стерильность нужна.

      Охранники грубо схватили банкира, ожидая активного сопротивления, однако от всего увиденного в перевязочном пункте он сомлел и лишь вяло извивался в их руках, как издыхающий червяк. В его ушах прогремел пропитый бас хирурга:"Раздеть его!", после чего в голове у банкира окончательно помутилось. Его вдруг посетила и страшно его огорчила не совсем своевременная в данных обстоятельствах мысль о том, что банк вынужден будет платить охранникам компенсацию за утраченные на службе внутренние органы. Перед внутренним оком банкира пронеслись знакомые лица дорогих адвокатов, но тут же он вспомнил: фунта мяса предстоит лишиться не только каким-то там охранникам, а ему самому, обладателю огромного состояния и - до недавних пор - цветущего здоровья, позволявшего сполна наслаждаться богатством. Банкир тоскливо застонал, и медбрат, истолковавший его стон как реакцию на боль от укола в вену, прикрикнул на него:

  - Ну тихо, ты, разъеба! Сейчас наркоз начнет действовать, и все - ни хрена не почувствуешь. Минутку-то можешь потерпеть?

   От незаслуженной грубости банкиру стало совсем скверно и мучительно жалко себя. Вскоре он забылся и уже не видел того, как его охранник на соседнем столе сначала закрыл рот, затем приподнял голову и обвел помещение недоумевающим взглядом.

   Пистон проснулся утром в отвратительном настроении. Как-то так получилось, что до этого момента он пил три дня непрерывно, с утра до вечера, и теперь на него накатило состояние, именуемое похмельной или посталкогольной депрессией. Само название Пистон узнал совсем недавно - после того, как по совету одного авторитетного друга обзавелся личным врачом. Однако он и раньше замечал, что с утра после нескольких дней пьянки в голову лезут, как на подбор, самые паскудные мысли. Впрочем, теперь-то дело было не только в депрессии - дела и впрямь шли неважно, и все из-за этих сумасшедших, захвативших центр Москвы. Благодаря им   Пистон проникся глубокой и бескомпромиссной ненавистью к терроризму. В самом деле, множество доходных мест в Центре, куда недавно был вложен немалый капитал, теперь не приносили ни копейки. Приток продукции на рынок сократился, деловые обороты везде упали, знакомые азербайджанцы не желали везти наркоту в Москву, в особенности после того, как эти придурки-террористы каким-то образом накрыли одну из их квартир-складов в Центре и расстреляли всех, кого там застали. "Натуральные фашисты",- ворчал Пистон. Его не примирило с террористами даже известие о том, что такая же участь постигла в Центре и нескольких конкурентов-нигерийцев, которые не вовремя ширнулись и вышли погулять, имея при себе наркотики. Пистон пытался объяснить партнерам, что опасно только в Центре, однако ему вежливо напомнили о тех слухах, которые уже вовсю ходили по Москве: насчет таинственных людей, вылезающих из канализационных люков и вентиляционных шахт метро, насчет обходящих город по ночам вооруженных патрулей в штатском, приветливо здоровающихся с армейскими и милицейскими патрулями, насчет листовок и воззваний, расклеиваемых неизвестно кем... Да и настроение в народе стало таким, что он в любой момент мог повести себя точно так же, как террористы. Поэтому в глубине души Пистон не мог не признать правоту приятеля, когда тот сказал ему:"Слушай, деньги у меня есть - заработал в России, слава Аллаху. Зачем мне сейчас туда лезть - чтоб голову оторвали? Вот успокоятся русаки, тогда опять начнем дела делать..." Даже остававшиеся в Москве азербайджанцы на рынке уже не работали и вообще предпочитали тихонько сидеть по домам, даже в магазин посылая квартирохозяев. Пистон пытался сообразить, выгодна или невыгодна ему такая ситуация. С одной стороны, с азерами и впрямь можно было делать большие дела, с другой - устранялась конкуренция и появлялся шанс прибрать к рукам их владения. В конце концов Пистон все-таки решил, что от терроризма один вред - пока больше достается кавказцам, потому что их легче выделить из толпы, но если кто-то - те же террористы - покажет пальцем на него, то и его   вздернут на первом же фонаре. Да и вообще Россия большая, и каждый может делать в ней свои дела: он - свои, азеры - свои, а кое-что и совместно. А сегодняшние убытки остаются убытками, и от этого никуда не денешься. У Пистона имелись и кое-какие долги, что при резком падении доходов не улучшало его настроения. Иных кредиторов он в два счета заставил бы ждать, сколько потребуется, но тут речь шла о таких людях, которые сами могли сделать с Пистоном что угодно, несмотря на всю его авторитетность. Конечно, люди это были справедливые, у других Пистон и не стал бы одалживаться, справедливость их и вывела в верхи, но у них могут оказаться свои нужды, свои соображения, и тут уж денежки придется выложить минута в минуту. В сущности, Пистона ничто не разорило бы - ни падение доходов, ни возврат долгов, но так, видно, устроен человек - возвращаться к меньшему для него мучительно, он согласен только на большее. Именно поэтому Пистона и привели в такое уныние цифры потерь, а еще больше - невозможность самому как-то исправить положение. Преодолевая тяжесть в голове, дрожь в конечностях и ломоту в костях, он кое-как умылся, при этом разбив флакон дорогого одеколона. Осколки он подбирать не стал, рассудив, что это сделает домработница. Выйдя в комнату, он бросил взгляд на бар. При воспоминании о стоящих там напитках кадык на его шее конвульсивно дернулся. Было бы прекрасно взбодриться, прогнать уныние и охватившую весь организм дрожь, однако Пистон сказал себе, что пить горькую и сохраняять авторитет - вещи несовместимые даже в России, где человека пьющего всегда готовы понять. Накануне, как вспоминалось Пистону, он, сидя за столом, ответил на несколько звонков, но о чем шла речь, он толком не помнил, и это еще предстояло выяснить. Сейчас, однако, он решил сначала проветриться и залить иссушающую нутро жажду, для чего достал из холодильника упаковку томатного сока, поудобнее расположился в кресле и с помощью пульта включил телевизор. Он сразу нарвался на конец какой-то информационной передачи, хотел было переключить телевизор на другой канал,но посмотрел   на экран повнимательнее, и у него отвалилась челюсть. В стандартном деловом кабинете сидел за столом и давал интервью тот самый ужасный тип, который отлупил его до полусмерти, разгромил его офис, вторгся в его квартиру и отобрал кучу денег. В довершение всего этот тип обложил Пистона данью - того самого Пистона, основным занятием которого как раз и являлось вымогательство. Тип заслужил десять смертей, но, к сожалению, грохнуть его оказалось не так-то просто, и все, кто пытался это сделать, неизменно попадали в больницу с тяжелейшими травмами. Изведав прелести кормежки через зонд и мочеиспускания в трубочку, они, пойдя на поправку, и слышать не хотели о конфликтах с таким ужасным человеком. Пистон и сам с тяжелым сердцем пришел к выводу, что надо платить, и до последнего времени к нему исправно являлись вежливые молодые люди с армейской выправкой и забирали чемоданы с долларами. Более того, бухгалтер Пистона Хмырь как-то раз неожиданно заявил, что работает по совместительству на нового хозяина, то бишь на таинственного вымогателя. Когда пришедший в ярость от такого двуличия Пистон предложил ему выметаться, Хмырь удивленно поднял брови и спросил:"А зачем?" Чуть поостынув, Пистон и сам с горечью задал себе тот же вопрос. "Ладно,- подумал он,- пускай работает, дятел позорный. Может, меня меньше трясти будут, пока он здесь. Придет время, сочтусь с говнюком". Хмырь, конечно, знал многое, но все-таки через его руки проходила только официальная документация, а о неофициальных контактах и сделках теперь ему, разумеется, никто не рассказывал.