Уран для Хусейна

Вредной бабке-охраннице пришлось сунуть червонец, иначе она ни в какую не желала пропускать нас в Володин бокс, несмотря на все наши заверения, что Викентий Павлович в курсе и наш визит был санкционирован по телефону.

Володя выглядел значительно лучше, хотя мордой сильно смахивал на перезрелый баклажан с одесского Привоза и говорить начал в точности как Леонид Ильич Брежнев, шепеляво шамкая и заставляя поднапрячь мозги, дабы угадать значение некоторых нечленораздельных исторгнутых звуков.

Вячик ввел его в курс дела, абсолютно ничего не скрывая. Известие о казни Дракона и расправе на Ваганькове отозвалось в Володиных глазах мстительным одобрением.

— Вще п’авильно, — с трудом присел он на постели. — Шабаке шабачья шмерть. Жа это нао воотки по шашашке, — показал Володя пальцем на бутылку.

Мы дружно отметили удачное завершение первого этапа борьбы за независимость, и Вячик начал пояснять Володе завтрашнюю раскладку.

— Завтра я приезжаю сюда, и мы вместе звоним на Лубянку. Гебешники примчатся мигом, тут мы о Свиридове все и выложим. Малыша, — ткнул он в мою сторону, — не поминать вообще. Тебя, конечно, начнут о нем расспрашивать, но ты утверждай одно: кто он, откуда, ты не знаешь, познакомились случайно, он согласился поработать у тебя помощником, и так далее. Даже врать не надо, потому что все это чистая правда. Об остальном с ними разговаривать буду я, и что приплету, это никого не касается. Все будет нормально. — Вячик ободряюще глянул на нас и разлил по стаканам остатки водки. Мы чокнулись и стали с Володей прощаться, поскольку вредная старушка уже с минуту барабанила в двери, давая понять, что время визита истекло.

День клонился к вечеру, когда вся наша гоп-компания подкатила на вишневой генеральской «Волге» к высокому крыльцу грязно-желтого строения, растянувшегося на полквартала вдоль тихой и пустынной в этот час Матросской Тишины. Верка пустила традиционные слезы и, хлюпая носом, в сотый раз требовала подтвердить, что при первой же возможности я непременно вернусь в Москву. Я, конечно, обещал, но в душе-то сознавал полную несостоятельность своих заверений. Успокаивало меня немного то, что я оставлял ее хотя бы с деньгами, даже план ваганьковской захоронки нарисовал. Она дала слово, что переправит в Минск, моей матушке, всю сумму, но я уговорил ее оставить хоть что-то себе.

Сашка от прощальных речей воздержался, только крепко пожал мою руку, заставил повторить заученный наизусть номер телефона и ощутимо ткнул под ребро.

Мы с Вячиком выбрались из машины. Часы показывали семь, так что нас в спецприемнике уже ждали.

В дежурке сидели двое. Толстый пожилой старшина, тщательно что-то пережевывающий, и Вячиков друг, Эдик, невысокий светловолосый крепыш в распахнутой на груди ментовской рубашке с майорскими погонами.

Эдик критически посмотрел на висящую у меня через плечо огромную спортивную сумку и неожиданно писклявым голосом протянул:

— Хорош турист. Ты никак не в тюрьму, а в круиз вокруг Европы собрался, по профсоюзной путевке?

Хотя я, по настоянию Вячика, утром не брился, на бродягу мой вид, выходит, не тянул.

— Что у него там? — показал на сумку Эдик, обратившись к смущенному Вячику.

— Да так, по мелочи. Сигареты, продукты, сменка белья. Мыло всякое, — Вячик поставил на стол пакет с тремя бутылками водки, — ты же шмонать хорошего человека сильно не станешь?

— Вообще-то, положено, — заинтересованно разглядывая проступавшие сквозь полиэтилен яркие этикетки, встрял старшина, — но твоим друзьям мы доверяем.

Верка насовала в сумку столько запрещенных вещей, что шмон мне никак не улыбался. Зная об этом, Вячик поспешил перевести разговор на другие рельсы.

— Давайте-ка лучше спрыснем это дело и скоренько бумаги оформим. Не ровен час, кто нагрянет.

— Не боись, — пропищал Эдик. — Шеф в отпуске, я исполняющий обязанности, смена проверенная, так что никто не помешает.

Старшина засуетился, накрывая на стол, а мы приступили к оформлению.

— Ну вот, завтра у прокурора санкцию получу, а запрос по телетайпу сегодня же в Минск сделаю. — Закончив заполнять необходимые бланки, Эдик жестом приказал старшине наливать. Дело представили так, словно я, умаявшись скрываться от правосудия, добровольно сдался в спецприемник, четко рассказав о минских проделках.

— Дней пять, однако, посидеть придется, — опрокинувши стаканчик, пробасил старшина. — Завтра на суде зачтется.

Вячик предусмотрительно пояснил им, что именно надежда на смягчение приговора заставила меня совершить явку с повинной в Москве, а не дома.

— Куда бы его определить, чтоб поприличнее, — продолжал рассуждать старшина, — к негру, что ли?

— К какому еще негру? — встрепенулся я.

— К обыкновенному, африканскому. Ты как к ним относишься? — развернулся ко мне Эдик.

— Как любой советский человек, с симпатией и искренним сочувствием. Свободу Анджеле Дэвис! — Я засмеялся.

Все мое общение с представителями негритянской расы сводилось к заурядным аферам. Несколько лет кряду я успешно «динамил» лоховатых чернокожих студентов, предлагавших купить у них дефицитные диски модных рок-групп и модерновые шмотки.

— Вот и посидишь в шестнадцатой. Там эфиоп припухает, полгода из Москвы на родину выслать не могут. Так его до самолета решили здесь подержать, — пояснил Эдик. — Ну все, давайте-ка прощайтесь.

Вячик плеснул водки на самое донышко двух стаканов и один протянул мне.

— Удачи тебе, малыш. Не грусти, скоро будешь на свободе. В Москву лучше не суйся, — наклонившись к самому моему уху, снизил он голос до шепота, — нечего зря рисковать. А споткнусь, ищи меня на Ваганькове. — Вячик крепко охватил мои плечи и, ткнув лбом в переносье, повернулся к Эдику: — Пора.

Зима в девяносто первом году навалилась на Москву неожиданно рано. В Минске, накануне вечером, было сравнительно тепло и сухо, а площадь Белорусского вокзала встретила ледяным пронизывающим ветром и колючими снежинками, больно стегавшими по лицу. Упрятав голову в воротник дубленки, я сквозь толпу продирался к стоянке такси, не переставая дивиться, насколько все-таки изменилась столица за долгие девять лет моего отсутствия.

Высоко в небе, окруженная мрачными снеговыми тучами, сияла огромная неоновая реклама корейской компании «GoldStar», выжившая с крыши надвинутого на площадь серого монолита, казалось бы, навечно установленный там когда-то транспарант «Слава КПСС». Одиноких прежде продавцов пирожков и мороженого потеснили, а то и вовсе вынудили убраться многочисленные коммерческие киоски, доверху набитые чем угодно — от английских презервативов до китайских пуховиков. Какие-то небритые пожеванные личности шныряли взад-вперед, предлагая пиво, вино, водку, забитые анашой папиросы и еще Бог весть что; буквально на каждом углу шла игра в три листка, такое же, в принципе, обдиралово, что и наперстки, только более респектабельно выглядевшее. Ветер неистово гонял по асфальту всевозможный мусор, сбивая его в валы у куч ноздреватого почерневшего снега, который, похоже, никто вывозить не собирался. Но не грязь под ногами и не промозглое серое утро вызывали у меня неприятное ощущение подавленности. Сосредоточенные хмурые лица суетящихся вокруг людей, полное отсутствие улыбок, не улыбок даже, а просто веселых взглядов, доносившийся со всех сторон истеричный мат и визгливые причитания — все это создавало какую-то странную атмосферу всеобщей отрешенности от настоящей жизни, превращая ее в затянувшийся финал далеко не оптимистической трагедии.

Приткнувшись в хвост небольшой очереди на такси, я задумался, чем заняться первым делом. В моем распоряжении был только один день, вечером следовало улететь в Ижевск по исключительно важному поводу.

Хотя Вячик уверял, что тюрьма — это ненадолго, судьба рассудила иначе. Почти восемь из девяти, прошедших после ваганьковских событий, лет я провел в местах, как принято говорить, не столь отдаленных. Тогда, в восемьдесят втором, осудили всего на два года, но, выскочив вскоре по амнистии на свободу, я вновь начудил, а дальше пошло-поехало…