Уран для Хусейна

Однокласснице за помощь было подарено сто долларов и огромная коробка конфет, купленных здесь же. Распив в ее подсобке сувенирную бутылку «Арарата», мы уселись в «Волгу», и Сашка заявил:

— Теперь надо съездить на Ваганьково.

Вячик строго-настрого запретил мне появляться на Пресне до прояснения обстановки, поэтому я бурно запротестовал.

— Чего ты? — удивился Сашка. — Надо товарища навестить, его еще в прошлом году из Афгана в цинке притащили. Я каждый раз, как приезжаю, к нему хожу, мы с училища вместе были.

Объяснять нашу беду мне не хотелось: зачем хорошего человека впутывать. К тому же я прикинул, что если попаду на кладбище, минуя ворота, то вряд ли нарвусь на кого-нибудь из своих. Заодно не мешало изъять из тайника сберкнижки и отдать их Верке на сохранение. Поэтому я и согласился составить Сашке компанию, о чем впоследствии не раз сожалел.

К Ваганькову мы подкатили со стороны Звенигородки. Здесь, неподалеку от высокой бетонной ограды Краснопресненской пересыльной тюрьмы, я махнул через кладбищенский забор, а Сашка поехал к главному входу парковаться и прикупить букет цветов. Могила его приятеля находилась за колумбарием, неподалеку от федотовской, но я надеялся, что все сойдет благополучно.

Протиснувшись между тесных оградок окрашенных могил, я нос к носу столкнулся с генералом песчаных карьеров. Вообще-то этого дедка звали Иван Егорычем, но своеобразный бизнес заставил ваганьковцев окрестить его прозвищем героев популярного одно время американского фильма.

Егорыч промышлял песочком, необходимым тем, кто желал привести в порядок могилы родных и близких. Здесь, на отшибе, он соорудил гигантские закрома, вмещавшие десятитонный самосвал речного песка. За самосвал шофер, крутанувший груз вместо РСУ на Ваганьково, получал червонец. Егорыч продавал песок по рублю за ведро, имея процент прибыли, способный вызвать у любого Рокфеллера инфаркт миокарда. Какую-то часть доходов, естественно, изымал вездесущий комендант, но карьерный генерал внакладе не оставался. По слухам, он отгрохал в Мытищах такой грандиозный замок на песке, что его впору было включать в туристские проспекты как памятник архитектуры второй половины двадцатого века.

Пару раз Егорыча пытались выжить конкуренты, но он стойко отбил все их атаки, наняв для этой цели Драконовых опричников. Это-то меня и встревожило, когда хитрый глаз Егорыча, навылет пробив нехитрую маскировку, загорелся узнавающим огоньком.

— Ты чего задами швендаешься? — ехидно поинтересовался он. — Набедокурил, что ли?

— Иван Егорыч, ты меня не видел, — не стал я вдаваться в пояснения, — не было меня, понял?

— Понял, знамо дело, только смотри, парень, тобой тут второй день интересуются!

— Кто? — разом пересохло у меня в горле, хотя иного глупо было ожидать.

— Хрен их ведает, то одни, то другие. Штатские. — Егорыч определял, видно, этим словом всех оперов без исключения.

Я поблагодарил деда за предупреждение и двинулся, обходя оживленные аллеи, в сторону колумбария.

По случаю субботы и отличной погоды народу на кладбище было полно. Возле могилы Сергея Есенина стояла толпа поклонников, внимая хорошо поставленному голосу какого-то двухметрового Дяди, проникновенно читавшего отрывок из «Анны Онегиной». Гиганта сменил поэт-шизофреник Леша, регулярно набегавший сюда на несколько минут из пивной, чтобы порадовать публику чтением своих и есенинских строк.

Я приостановился, надеясь услышать что-нибудь новенькое. Леша, как всегда, не обманул ожиданий. Прокашлявшись, он взмахнул рукавом своего рабочего халата и начал:

Толпа зашумела, пережевывая услышанное, а я поспешил дальше. Сашка, по моим прикидкам, уже должен был ждать меня за колумбарием. Позади затухали бессмертные Лешины вирши:

Обогнув белый мраморный куб колумбария, я тотчас увидел Сашку. Одной рукой он бережно прижимал к груди огромный букет белоснежных пионов, другая сжимала за горлышко большую бутылку «Московской» из тех, что мы зацепили в «Березке». Сунув водку мне, он повернулся и двинулся вдоль ниш с прахом кремированных к могиле своего друга.

Серая гранитная плита скромно укрывалась среди таких же стандартных надгробий, выделяясь, пожалуй, только молодым, задорно улыбающимся лицом на вдавленном в гранит медальоне и золотистой надписью: «Погиб, исполняя служебный долг».

— Вот суки, не разрешают даже на памятниках правду писать, — зло втянул Сашка воздух. — Все им должны, а они кому?

— Ты у своего папы спроси. Не вчера ж родился, сам все понимаешь. Видишь, — кивнул я на могилу неподалеку. — Цвигуна, Ленькиного шурина, и то, как кота помойного, закопали. А ведь первый заместитель Андропова был, генерал КГБ, член ЦК. Даже на Новодевичьем места не дали, о Красной площади базара нет.

— Ну, этот член даром что член, — сплюнул Сашка. — Его не то что здесь, под забором хоронить бы следовало. По православным законам самоубийц вообще нельзя на кладбище хоронить, а его сюда, к таким хорошим людям, воткнули. Пускай лежит и радуется. Ты лучше сгоняй за стаканом, Витьку поминать будем.

Я пробежал по окрестным могилам, но посуды нигде не обнаружил. Пришлось расширить круг поисков. Стакан стоял на мраморном надгробии какого-то депутата Моссовета, как значилось в эпитафии. Так прямо и было написано: «Горячо любимому женой и детьми депутату Моссовета». Подивившись такой странной степени родства, я хотел уже возвращаться, как вдруг вспомнил о заброшенной Драконом на могилу Цвигуна злополучной пятой пуле. Чем черт не шутит, хотя почти три месяца прошло, но попытаться поискать можно. Дурацкая идея заставила меня перепрыгнуть через невысокую оградку и внимательно осмотреть все вокруг.

Понимаю, насколько нереально это выглядит, но я почти сразу нашел то, что искал. Не знаю, как так получилось, может, мистика, может, везение, однако крохотный зеленовато-черный комочек свинца лежал в продольном желобке, выбитом вдоль цветника для стока воды. В том, что это та самая пуля, я даже не сомневался, чем-то иным свинцовый катыш просто быть не мог.

Я крепко сжал его в кулаке. Бред какой-то, он весил-то всего ничего, однако уже успел уложить в гроб Зою Федотову, упрятал под речной бережок Дракона, отправил в больницу Володю, и неизвестно, сколько бед еще принесет. Пора прекращать его неугомонную деятельность. Может, гебешникам и нужна эта улика, но их интерес тоже кому-то несчастье обеспечит, а нам оно без надобности.

Я поковырял пулю ногтем и бережно опустил ее на дно декоративной бронзовой вазочки, венчавшей угловой столбик Цвигуновой оградки.

— За смертью тебя посылать, — не догадываясь, насколько сказанное близко к истине, принял у меня Сашка мутный депутатский стакан. Придирчиво обнюхав, он плеснул на дно водки и тщательно прополоскал подозрительную посудину.

— Держи, — наполненный до краев стакан вновь оказался в моей руке, — пусть земля Витьке будет пухом.

Я выпил и зажевал липовой веточкой, закуски у нас не было. Сашка налил себе и, чокнувшись с медальоном, шумно втянул в горло водку. От веточки он отказался, уткнулся носом в рукав и с минуту сидел молча.

Остаток водки поставили на Витькину могилу и закурили.

— Знаешь, — кивнул Сашка на медальон. — У нас с ним своеобразная игра получилась. Дважды он мне жизнь спасал, раз — я ему. Два — один, и мне уже никогда не отыграться. Когда он в вертолете сгорел, я в Кабул ездил за пополнением. Не знаю, может, даже не Витька в гробу-то, а какой-нибудь пацан из его группы или пилот. Череп-то обгорелый в окошко смотрит, а чей он? Главное, не разберешься, что мы вообще там делаем. Защищаем революцию, а от кого? От ихнего же народа. Я понимаю, надо чем-то молодежь занять. Вчера БАМ, сегодня Афган. Все при деле, все довольны. Но когда-нибудь наступит конец, и вся эта обстрелянная, привыкшая к крови и смерти братва задастся вопросом: кто отнял у нее молодость? Помни мои слова, аукнется нам всем Афган, ой как аукнется. — Он опять замолчал, задумчиво ковыряя каблуком бугорок земли.