Пасынки фортуны

— Теперь уже можно оспорить приговор. Шитое белыми нитками наружу лезет. И все ж до полной, подлинной законности, нам еще далеко! — согласился Игорь Павлович. И заметил: — К счастью, народные заседатели теперь не прежние. Вон, как в процессе над Катериной, ушлый мужик попался. Задал несколько вопросов и посыпалось дело. Там и докладывать нечего оказалось. Прекратили его за отсутствием состава преступления и все тут. Думаете, судья того не видел? Или следователь не знал, что дело сфабриковано? Все он видел! Да слишком послушен. По старинке хотел. Спихнуть скорее бабу в зону! Но на показательном процессе такие номера уже не проходят. Вот и опозорились судья и чекисты заодно. Теперь ответ держать придется. Жаль, что только дисциплинарная ответственность за подобные ошибки предусмотрена. Выговоры, затяжка с продвижением по службе. Не ощутят они в полной мере результат своих фальсификаций. А они многим жизней стоили.

— На меня гоже заявления писались. Стукачом. Из судейских. Исполнитель. И забрали б. Да Сталин умер. Замешкались. А когда «сквозняком» потянуло, после Берии, уже не решились забирать. Выждать хотели. Пока тянули, тут и проверка грянула. Из Москвы. Мое досье и выплыло! Уже и резолюция стояла. Ордер на арест… А я на тот день в командировке был. Там о смерти вождя узнал. Вернулся через неделю, а мне и говорят, мол, счастлив, что задержался. Не то бы… Я понял… А тот судебный исполнитель и по сей день работает на своем месте, как ни в чем не бывало. Здороваемся, заговаривать со мной пытается. А ведь пять доносов сочинил. Я уверен, что и сегодня строчит, сотрудничает с чекистами. Его уже не переделать. Кляузы второй натурой стали, заменили хлеб и совесть, — сказал Игнатьев.

— Не они, не стукачи, а породившие их виновны в том, что наша юриспруденция, реабилитируя репрессированных одной рукой, второй продолжает делать то же самое. А потому, считаю, нельзя молчать. Хватит пособничать преступникам, распоряжающимся нашей с вами свободой. Пора им

дать отпор. Всеобщий. И объявить вне закона органы, которые пытаются давить на правосудие, указывать ему, подчинять себе!

— Все это благие намерения! Дай Бог, чтобы нам за свою работу не пришлось краснеть и стыдиться результатов, — прервал Кравцова коллега. И добавил — Я понимаю вашу обиду, Игорь Павлович. Сочувствую вам. И все же, считаю, что и закон, и юристы, и все происходящее у нас от того, что не вожди, не органы, а народ наш виноват. В том, что позволил глумиться над собой, поверив в несбыточную, шизофреническую иллюзию о правах на все и ни на что! О всеобщем равенстве! О коммунизме! Вы только вникните! Какое нормальное общество добровольно согласится признать себя родственниками обезьян и все годы упорно доказывать эту мартышечью глупость не только своим детям, а и всему миру! Искать новые тому подтверждения, отрицая при этом свое происхождение от Бога! Вот отсюда все начинается! С обезьяны спроса нет! Она ни стыда, ни закона не знает! Выполняет то, что дрессировщик в нее вложил! Вот так и живем! По закону джунглей! Кто сильнее, тот прав. При чем тут закон? Психологию, мораль менять надо! Ведь мы с вами все еще в каменном веке живем! А нас к тому же заставляют прославлять его и кричать: «Да здравствует пещера!» В дверь номера послышался тихий стук.

— Войдите! — удивился Кравцов, глянув на часы. В номер просунулась голова Кузьмы, который, встретившись взглядом с Игорем Павловичем, спросил:

— Можно?

— Входите, Кузьма! Что-нибудь случилось? — пробежала тень по лицу.

— Да нет! Не стряслось, слава Богу! Вот тут моя кадриль захотела срочно с вами свидеться! — вытащил из-за спины за юбку смущенную, покрасневшую до корней волос Катерину.

— Мы тут вот с моим заморышем заспорили, и он говорит, что я, как приеду в деревню, то могу не нести в сельсовет документы, что срок мой закончился. Говорит, реабилитированный — это незаконно отбывший срок! Выходит, я нынче вроде как и судимой не была! Меня власти обидели. Так это иль брешет хорек? — уставилась баба на Кравцова.

— Верно Кузьма объяснил! А разве вы не знали? Вы теперь во всех правах восстановлены! — подтвердил Кравцов.

— Да зачем мне твои права, голубчик ты наш! Они и раньше не нужны были. Лишь бы как тогда не выкинули с отцовского дома, дали б спокойно жить на земле и работать до упаду, на самих себя!

— Этого сколько хотите! Никто не запретит. И не имеют права плохого слова сказать вслед.

— А записаться нам на одну фамилию нешто тоже разрешат? Чтоб как у людей семья была? — запунцовелась баба маковым цветом.

— Давно пора, — подтвердил Кравцов и, протянув руку, продолжил: — Первым поздравляю вас с этим решением! Счастья вам, какое только возможно! Светлой судьбы и радостей! Пусть никогда не вспоминается вам Колыма!

— Знаете, мы решили не ждать получку. И завтра отдадим заявления на расчет. Домой хочется. К себе! На родину! Устали на чужбине, — поежилась Катерина. И, потоптавшись на месте, насмелилась, звонко чмокнула в щеку Кравцова, сказала сбивчиво: — Спасибо вам, Игорь Павлович! За все разом! Уж извиняйте, коль что не так было! Неграмотные мы. Теперь уж не поправить это. Но помнить вас до гроба будем. И молиться за вас…

— Прощайте! — протянул Кузьма сухую жесткую ладонь.

А через три дня Кузьма и Катерина, оба впервые в жизни, вылетели самолетом из Магадана.

Женщина смотрела на уходящие вдаль из-под крыла заснеженные горы, серую ленту колымской трассы. Ей все не верилось, что она навсегда покидает Колыму и уже никогда сюда не вернется.

— Ночью будем дома, — глянул Огрызок на часы.

— Нешто нынче приедем? — изумлялась Катерина. И вспомнила: — Сюда нас два месяца доставляли. Где «телятником», где этапом. Чуть живые приехали. Не все. Ноги я поморозила. Вконец. Думала, никогда на них не встану. А мне конвойный и скажи: «Не хочешь башку потерять, вставай, лярва! Не то как бешеную суку пристрелю!» И встала! Со страху. Поверила! А скорее, Бог помог от смерти уйти! И выжила. А тот конвоир на посту замерз. Насмерть. Нас караулил. Себя прозевал…

Катерина улыбалась всему. Радость не сходила с ее лица. Она с восторгом вглядывалась в лица людей. Она не отходила от окна вагона. Когда за ним замелькали знакомые места, плечи женщины задрожали. Слишком долгой была разлука…

Кузьма успокаивал как мог. Заставлял бабу держать себя в руках. Ведь пережито большее. Ему, никогда не имевшему ни родни, ни дома, трудно было понять ее.

— Смоленск! Прошу пассажиров не толпиться в проходе! Все успеете выйти! Никого с собой не увезем обратно в Москву! Не забудьте свои вещи, — предупреждала проводница пассажиров.

— Подкинь в Березняки, браток! — подошел Кузьма к дремавшему таксисту.

— Сколько дашь? — послышался глухой вопрос.

— Чего тебе дать? — не понял Кузьма.

— Ты что, дядя? Не врубился, что ли? Иль не проснулся? Даром только на Колыму возят. А я — за бабки! Секи!

— Что ж так хамски, кореш? Иль от человечьего языка отвык? Мы его через Колыму сберегли, не растеряли, а ты его с чем схавал?

— С Колымы? — включил скорость водитель. И, резко захлопнув дверь, умчался в темноту.

— Пошли пешком, — исчезла, растаяла улыбка на лице женщины. Она ухватила обвязанный веревками чемодан и, взвалив его на плечи, пошла, глотая слезы, не оглядываясь.

— Катерина, стой! Да погоди же ты! — нагнал Кузьма жену.

— Дойдем. Ништяк. Домой — не из дома. Осилим. Да и деньги целей будут. Не с неба они нам свалились. Пошли, — уговаривала Огрызка тихо: — Народ у нас добрый, сердешный, на беду отзывчивый. Ну, если встретится иной гад, так это редкость, — убеждала Катерина не столько Кузьму, сколько саму себя, и шла, опережая мужика по разъезженной ухабистой дороге, оступаясь, уставая, пересиливая саму себя.

— Ну, вот и все! Считай, мы дома! — вздохнула баба, когда под утро, из туманной мути, ступили они на деревенскую улицу: — Дошли! — улыбнулась Катерина и глянула на женщину, отворившую ворота корове. Та замычала протяжно, зовя пастуха.