Время своих войн-1 (СИ)

   На этом заканчивается история Лаврентия Бурлака, прослывшего уездным чудом. При иных обстоятельствах его талант мог дать дивные всходы, но ему суждено было провести жизнь среди посредственных людей, наблюдая мелочные страсти и скудные устремления. Перед его глазами проходила череда нелепых жизней и бессмысленных смертей, на которую он взирал со злым равнодушием. На его сетчатке копились сцены предательства, обмана, лицемерия, отпечатались картины лакейского подобострастия и барского гнева, в его глазах застыла злоба отца, презрение кормилицы, оживали последние дни Ртищева, его абреки, как запертые по чуланам крысы, блудившие с горничными после похорон, плоские лица помещиков, коптивших небо по разбросанным в округе усадьбам, он видел чужие грехи, как собственные страдания, и его зеницы, переполняясь увиденным, заливали белки. Он вспарывал ими избы, из которых не выносят сор, и видел, что люди, как побеленные надгробия, - снаружи украшены, а внутри полны мертвых костей.

   Мир не выдерживает пристального взгляда, он отворачивается. Мир это опытный преступник, он убивает свидетелей.

   Лаврентия сдали на новые шахты. Копали без устали, вывозя в тачках комья бурого глинозема, сбрасывали в карьер, торопились успеть к именинам государя. Немец расхаживал между вывороченных куч, красный, засучив рукава до локтей, покрикивал, грозя узловатыми кулаками. Он был кряжист, страдал отложением солей, и его суставы хрустели за версту.

   Остроглаз узнал в нем человека, которого расклевывали вороны.

   На открытие шахты прибыл губернатор, и поглазеть на него высыпали все. Губернатор казался взволнованным, произнес напыщенную речь, но Лаврентий видел, как медленно стучит его сердце, разгоняя по жилам вялую кровь. Он заметил в его нагрудном кармане письмо, отзывающее в столицу, и понял, что его мысли далеко. Вынесли иконы, священник брызгал водой, бормоча: "Во имя Отца, Сына и Св. Духа". Лезло из бутылок шампанское, и какой-то помещик декламировал стихи. Герр Краузе бойко распоряжался, подводя гостей к ивовой корзине, предлагал спуститься. Некоторые соглашались, словно речь шла о винном погребе. Рабочие зажигали смоляные факелы, вручали спускавшимся, которых одного за другим глотала яма. Немец расхаживал между группками, зажав в кулаках большие пальцы, гордый, как павлин, стараясь быть на виду у губернатора. В суматохе он не заметил, как спряталась в корзине его дочь. Хватились ее, когда подняли последнего из спускавшихся. В этот момент что-то внизу рухнуло, отдалось гулким эхом и из горловины выбило серую пыль. Прокатившаяся по земле дрожь, передалась гостям. Они остолбенели. От смерти их отделяли минуты, и, бледные, они представляли себя погребенными в этом каменном мешке, в этих мрачных, зияющих чернотой норах.

   "Господа люди, господа люди... - раненой птицей заметался герр Краузе, беспомощно хватая за рукава. - Ради всего святого..." Он стал жалким и растерянным. "Нельзя, барин, - выдавил старик, почерневший от угольной пыли, - рудничный газ..." Немец совсем обезумел. Расталкивая рабочих, он бросился к яме. Его еле оттащили. В отчаянии все сгрудились на краю колодца, страшного, как адская пасть. А где-то в его чреве был замурован ребенок. Лаврентий ясно видел девочку в боковой штольне. Прислонившись к камням, она в ужасе закрыла лицо руками, не в силах даже заплакать, и Лаврентий узнал в ней себя, когда в грязных сенях лежал на коленях у мертвой матери, вперившись в темноту. "Спускай", - твердо произнес он, шагнув к корзине. Какая-то неведомая сила исходила от него, и ей было невозможно противиться. Его огромные глаза горели огнем, словно впереди у него была тысяча жизней. Спустили. Пахло гнилой могилой, он задыхался, смрад ел глаза. Временами он двигался, как крот. Но девочка, по счастью, была недалеко. Разбирая завал, Лаврентий старался ее успокоить, и его голос впервые звучал ласково и нежно. Она прижалась к нему в кромешной тьме, а он отворачивался, стараясь не оцарапать ее небритой щекой. Но обратной дороги ей было не выдержать. Ядовитые пары продолжали скапливаться, проникая в легкие вместе с отравленным пылью воздухом. И тогда Лаврентий оторвал с рубахи лоскут, ударил себя ножом в предплечье. Смочив тряпку в крови, приложил к лицу девочки...

   Кашель разрывал ему грудь, когда он нес ее на руках, дорогой длинной в судьбу. Сам он потерял много крови и уже не смог перелезть через ивовые прутья. Из последних сил дернул веревку и опрокинулся на спину, сцепив руки, застыл.

   Наверху бросились растирать ребенку виски, целуя его, отец благодарил небо, которое равнодушно взирало на воздетые руки. Потрясенные чудесным спасением, плакали женщины, прижимая к юбкам босоногих детей, обомлевшие мужчины с благоговейным ужасом косились на иконы. Улучив момент, священник тряхнул космами, и над долиной, ломая тишину, торжественно и радостно полилась "Богородица".

   А со дна бездны Лаврентий Бурлак смотрел на солнце.

   Но не увидел его.

   Он умирал слепым.

* * *

   - Какие шансы у нас? Если в ту яму прыгнем? - спрашивает "Второй".

   - Я скажу! - Петька Казак в разговор лезет клином. - Пятьдесят на пятьдесят! Либо получится, либо нет - остальное побоку. Точная циферь для лукавых!

   Доброе слово злого не уймет. Время пришло злых слов и дел.

   - Логика - враг рассудка? Хорошо. Возможные потери?

   - Общие? - просит уточнить Сергей-Извилина.

   - В нашей группе.

   Извилина медлит.

   - Расчетные - от восьмидесяти процентов состава.

   Кто-то ахает, кто-то тихонько свистит сквозь сжатые губы.

   - Ого!

   - Ты всерьез? То есть, выживут один-два? Тогда какой смысл?

   - Это в случае абсолютного успеха операции. Если успех будет частичный, то выживших будет больше.

   Если бы кто другой сказал, а не Сергей, не поверили бы, но раз сам Извилина шансы перетрясает, раз рот раскрыл, следует уши вострить - у него концы с концами всегда сходятся - видит и просчитывает много дальше остальных. Пробовали выяснять - как такое удается? Что тут? Больше походило на мозговое шаманство - неизвестно с чего угадывал.

   - Напарадоксил, блин, на нашу голову...

   - Ну, раз Серега... Он у нас оракул, как скажет - так будет.

   - Есть что добавить?

   - Ничего, кроме того, что если ты не идешь на войну, когда она только зарождается и выглядит, как непослушный ребенок - война приходит в дом и начинает не по-детски шалить.

   - Если речь идет о каком-нибудь ядерном шантаже, то я - пас! - заявляет "Третий". - Не по мне эти игры. Одно дело ихние игрушки уничтожать вместе с обслугой, другое дело самим такой херовиной размахивать. Даже, если и понарошку. Ведь понарошку? - с надеждой спрашивает он.

   - Никакого ядерного шантажа, никаких захватов ядерных боеголовок или ядерных станций. Натуральная войсковая операция по взятию города, со всеми вытекающими; как так - уничтожением объектов инфраструктуры, командных центров и... Ну, сами понимаете.

   "...и сопутствующими жертвами среди мирного населения" - добавляет каждый про себя.

   - Политический аспект? Последствия?

   - Должно волновать? - возмущается Петька-Казак.

   - Вопрос был Извилине.

   - Непредсказуемые. Но исхожу из следующего. Когда бьют шестерок на глазах хозяина, а он сделать ничего не в состоянии - авторитет его, хотя бы в глазах тех же шестерок, уходит в никуда. На какое-то время остановит планы по расчленению России и готовящееся, после ряда провокаций, вторжение голубых касок в Белоруссию. Никто не возьмется гарантировать, что групп, подобно нашей, не существует, как и то, что они предпримут в следующий раз.

   - Хочешь сказать, еще есть? Мы первые начинаем? - спрашивает Казак.

   - Вопрос не обсуждается.

   Не обсуждается, так не обсуждается, все люди военные. Сказано "от сих до сих", значит, так надо, и так будет.