Степень вины

– У вас было хорошее здоровье?

– Вначале нет. Потом стало хорошим. На четвертой попытке Карло поймал мяч.

Пэйджит увидел, что движения у него такие же, как у матери; он обещал со временем стать высоким, и уже теперь длинные руки и ноги делали его немного неуклюжим. Но двигался он достаточно быстро; не было проблем и с реакцией; не хватало только уверенности и ловкости.

Карло снова поймал мяч.

– Видишь, – улыбнулся Пэйджит. – Ты хорошо играешь.

– Это не я хорошо играю. Вы поддаетесь.

– Но ведь ты ловишь. Не я.

– Они никогда не разрешат мне играть, – сказал Карло унылым голосом. – Я миллион лет могу просить их об этом, а они всегда будут говорить мне, что я нездоров.

В этих словах была вся его жизнь. Пэйджит опустился рядом с ним на корточки.

– Что с тобой? – спросил он. Карло впервые заговорил громко:

– Я ненавижу себя. Я хочу убить себя, вот и все. Какие странные слова для мальчика, подумал Пэйджит; он говорит их не совсем серьезно, и в то же время как бы примериваясь к ним. Неожиданно Пэйджит почувствовал растерянность и отчаяние. По какому-то наитию он сказал беззаботным голосом:

– Если вы убьете себя, Карло Карелли, мне придется есть пиццу одному.

Мальчик мгновение смотрел на него. Потом, впервые за все время, чуть было не улыбнулся:

– Тогда придется подождать с этим.

– Итак, у тебя проблемы, – констатировал Ларри Колвин. – Или, точнее, у Карло. Во всяком случае, такой вывод ты сделал после двух своих визитов.

Пэйджиту был непривычен мягкий тон и особая взвешенность слов старого друга. Впрочем, подумал он, разве бывает психиатр, который, по крайней мере в рабочей обстановке, не старается быть добрым и отзывчивым для того, чтобы успокоить клиента. Даже его офис – помещение на верхнем этаже кирпичного дома недалеко от Бикон-стрит – действовал успокаивающе.

– Я не специалист по детской психологии, – сказал Пэйджит, – но слова "Я ненавижу себя, я хочу себя убить" говорят, на мой взгляд, о многом.

Колвин кивнул, его тонкое, живое лицо отразило озабоченность:

– Это можно определить как эмоциональную депривацию – мало внимания со стороны окружающих, недостаток впечатлений, недовольство собой. Самая большая проблема в том, что все это откладывается в сознании. Из-за того, что он не видит проявлений любви окружающих, Карло кажется, что он недостоин любви.

Пэйджит покачал головой:

– Конечно, за такой короткий срок я не сумел заметить особых перемен…

– Ты сможешь поговорить с дедушкой и бабушкой?

– Бог с тобой, Ларри, эти люди живут в другом мире. Миссис Карелли не говорит ни слова – насколько я знаю, последние семьдесят пять лет у нее аутизм [21]. Что касается нашего одностороннего содержательного диалога с отцом Марии… – Он помолчал. – Когда я вернулся к ним в дом и спросил, есть ли у Карло школьный табель, он не соизволил даже ответить. Тогда я пригрозил, что добьюсь, чтобы решением суда Карло жил со мной.

Колвин наморщил лоб:

– Ты думаешь, мне стоит поговорить с ними?

– Попытайся. Но это все равно что передавать сообщения морзянкой дикарям. Ты молод, образован, а самое скверное – веришь в терапию, ориентированную на внутренний мир человека. Эти люди уже на восьмом десятке, застряли в католицизме времен Пия I; они из генерации, в которой даже образованные люди считают, что задаваться какими бы то ни было вопросами – значит подрывать жизненно важные устои. Это все равно что Моцарту договариваться с Чингисханом выпить за компанию.

Колвин встал и распахнул окно. Сверкавшая под весенним солнцем булыжная мостовая казалась россыпью монет новейшей чеканки; покрытая листвой ветка дуба, тянувшаяся к окну, качалась, волнуемая порывистым бризом. Колвин зачарованно глядел на улицу.

– Этот город – великолепное место для мальчишек. Я не перестаю любить его, особенно в такие вот дни.

– Но не для Карло. У него не тот образ жизни.

Колвин кивнул:

– Дело в том, что он очень способный мальчик. И вместе с тем очень восприимчивый. При такой убогости впечатлений он способен что-то освоить, не лишен чувства юмора.

– Да, я это почувствовал. Даже за то короткое время, что мы были вместе. Я заметил в нем иронию, она спасает его. Но не Карелли же наделили его этим.

– А как он с тобой?

Пэйджит задумался:

– Эмоций не выказывает – уверен, он со всеми так. И с каждым моим приездом, как мне кажется, все меньше радуется мне. Еще он не любит, когда к нему прикасаются, я даже не могу его толком обнять. Это немного обидно.

– Все, что ты, Крис, говоришь, очень важно. – Колвин помедлил. – А что его мать?

– В конце концов я разыскал ее в Риме – ты мог видеть Марию в вечерних новостях, когда "Красная Бригада" убила Альдо Моро [22]. Дела у нее идут хорошо, она говорит: еще пару лет – и она снова в Нью-Йорке и тогда избавит Карло от своих родителей.

– Но тогда ему будет уже девять лет.

– Да. – Пэйджит нахмурился. – Я брал его табели в школе, смотрел оценки. Успеваемость ухудшается.

– Дело не в способностях, Крис. Сказывается все – самолюбие, необщительность, даже то, что мальчик чувствует себя нескладным, неуклюжим. Следующие два года станут критическими. – Колвин позволил себе закончить на раздраженной ноте. – Да понимает ли мать, к чему придет ее сын? Есть ли у нее какие-то определенные намерения относительно него?

Пэйджит пожал плечами:

– Думаю, она собирается найти au pair [23]. Предпочтительно такую, которая достаточно владеет английским.

Колвин снова сел; на лице его было выражение напряженного внимания.

– Извини меня, Крис, но, думаю, наша дружба дает мне право на какие-то вольности, недопустимые с обычными пациентами. Как получилось, что у таких умных, искушенных в житейских делах людей, как ты и та женщина, которую я видел во время слушаний по делу Ласко, все закончилось нежеланным ребенком?

Фраза "нежеланный ребенок" резанула слух Пэйджита, болью отозвалась в душе: ему представился Карло в полном одиночестве у телевизора.

– Понимаю, почему ты обычно не позволяешь себе таких вольностей. Люди твоей профессии не вправе будить в клиентах чувство вины.

– Вины? Вид у тебя несчастный. – Голос Колвина смягчился. – Это уже отчасти ответ на мой вопрос.

– В детстве я страдал от одиночества и, став взрослым, не хотел иметь детей. – Пэйджит сделал паузу. – Последние четыре дня я вспоминаю то, что сам когда-то пережил.

Колвин подался вперед:

– Тебя удовлетворяет такой ответ? Я имею в виду, для себя самого?

– Избавь меня, Ларри! А то чего доброго ты вытащишь свои картинки, станешь выяснять, отличаю ли я руки от ног и могу ли объяснить, почему дым выходит через трубу.

– Избавь меня от этих остроумных эскапад, договорились? Именно сейчас ты можешь упустить Карло. Пойми, приятель, ведь это важно именно для тебя.

Пэйджит слабо улыбнулся:

– Боже мой, ты снова заговорил по-человечески. Я мог бы и чаще заводить "нежеланных детей".

Колвин в раздражении тряхнул головой:

– Перестань, Крис!

– Хорошо, – проговорил Пэйджит. – Суть в том, что, будь моя воля, Карло никогда бы не родился. Поверь, мне неприятно, что так получилось, еще больше у меня переживаний из-за того, в каких условиях он живет. – Помолчав, он тихо добавил: – Что касается Марии – она хотела ребенка из каких-то своих соображений. То есть рождение Карло служило какой-то цели. Колвин взглянул недоуменно:

– Что ты имеешь в виду?

Пэйджит помедлил.

– Это касается личного. Сугубо.

Колвин внимательно изучал его лицо.

– Хорошо, – наконец отозвался он. – Вернемся к сегодняшнему дню. Ты рассказал об этом своей жене, Андреа?

– О последних днях – ничего, она сейчас в турне, в Европе. В общем и целом Андреа относится к факту существования Карло как к явлению другого мира; наверное, из-за того, что это ей неприятно. Отрешение – так, я думаю, это называют.