Реквием для свидетеля

— Я ее второй муж, — уточнил Першин. — Первым был Федор Борисович Градиевский. Идея акционировать военное предприятие «Ладья» принадлежала ему. В 1994 году его взорвали в собственном автомобиле. По некоторым данным, в прошлом он был кадровым контрразведчиком, служил в Девятом управлении, охранял нынешнего Президента, когда тот еще был Первым секретарем МГК. Затем основал фирму «Ост» в Белграде, разместил на производственных площадях «Ладьи» «Ной» во главе с нынешним директором Масличкиным и «Спецтранс», где стала работать коммерческим директором его, а затем и моя супруга Градиевская. Ею был основан филиал в Северодвинске. Я полагаю, что место размещения филиала не случайно — там ведь находится база Северного флота, оснащенного ядерными реакторами. Впрочем, я не специалист, это — так, размышления вслух. Но мне известно, что специализированные транспортные средства той фирмы, где работала Луиза, перевозили радиоактивные материалы. Сбыт суперсовременного навигационного оборудования, которое производит «Ной», контролируется Министерством обороны. Член Консультативного совета Ковалев, по всей вероятности, поинтересовался тем, чем ему интересоваться не следовало, — его попытались убить из «АК-74», но только ранили. Он был доставлен в нашу 14-ю больницу. По распоряжению Генпрокуратуры у его палаты выставили усиленную охрану. Его хотели допросить во что бы то ни стало и для этого настояли на повторной операции. Так вот… Накануне мне позвонили домой и сказали, что ряд высокопоставленных лиц не заинтересован, чтобы он дал показания. И пообещали солидное вознаграждение, если Ковалев не выживет. Спасти его все равно бы не удалось, это понимали все члены консилиума — он умер на столе сам. На сорок второй минуте операции. Но имя человека, который звонил, мне известно…

Григорьев снял маску непроницаемости и слушал Першина с напряженным вниманием. После того как Першин произнес последнюю фразу, пальцы его собрались в кулаки, глаза заблестели, на бледные скулы набежал румянец, и скрыть своей заинтригованности он уже был не в состоянии.

— Откуда?! — спросил он.

— Долго рассказывать.

— Почему же я должен вам верить?

— А вы не верьте. Считайте, что в полночь вам позвонил сумасшедший, чтобы подарить сюжет для детективного романа.

— На сумасшедшего вы не похожи. Чего вы хотите?

— Меня интересует личность генерала Епифанова. Взамен я назову вам несколько фамилий — тех, которые известны мне наверняка. Может быть, спустя какое-то время сумею представить доказательства. Но скорее всего вам придется искать их самому — это не по моей части.

Григорьев надолго замолчал, прикидывая выгоду от сделки или взвешивая свои возможности.

— Попробую, — ответил наконец.

— Вас подвезти?

— Спасибо, я живу вот в этом доме. Позвоните мне завтра в десять. Многого не обещаю, но надеюсь, что биография генерала государственной тайны не представляет. Попытаемся взять у него интервью.

— Не пытайтесь. Его нет в Москве. И в России, я думаю, тоже.

Больницу во внеурочное время Першин посещал и раньше, поэтому его появление ни у кого ни вопросов, ни удивления не вызвало.

Он взял ключ от зайцевского кабинета, запершись, ящик за ящиком обшарил письменный стол. Журнал, в который законопослушный Зайцев записывал занятость врачей, номера закрепленных за ними палат, фамилии и диагнозы пациентов, время проведения операций и прочее, что так или иначе могло ему понадобиться на случай возникновения каких-либо трений с персоналом, он нашел в шкафу. Перелистав его, отыскал свою фамилию. В клеточках за 14, 15, 16 и 17-е числа стояли прочерки. На странице справа в графе «Плановые операции» было записано: «КОВАЛЕВ ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ. Vulnus sklopetarium. Повторно». Далее по-латыни вкратце следовало описание операции, перечислялись фамилии принимавших в ней участие врачей и, наконец, в нижнем углу: «КОВАЛЕВА ИНЕССА ВЛАДИМИРОВНА, жена, Хорошевское шоссе, 13 — 201. Тел. 945-28-61». Першин выписал адрес вдовы Ковалева в блокнот и положил журнал на место, на сей раз подумав о крохоборе и перестраховщике Зайцеве с благодарностью.

А потом он написал заявление об уходе по собственному желанию и положил его под стекло на столе. Перед тем, как поставить свою подпись, подумал минуту и размашисто приписал:

«Praemia cum poscit medikus, Satan est» [5].

Из затеи вздремнуть ничего не получалось — сон не приходил. Мимо по коридору прошла толстая медсестра Зина. Простучал костыль полуночника-больного. Сонно разговаривал Ефремов по телефону в комнате дежурного врача за стеной. К приемному покою подкатила «неотложка» и остановилась; синие проблески ее маячка пульсировали на потолке…

Доктор Саллаба умер вскоре после Вольфганга.

В 1813-м умер Клоссет — главврач венской больницы.

Оба пользовали членов императорской семьи, оба наблюдали помощника капельмейстера собора св. Стефана Моцарта. Констанце рекомендовал их ван Свитен — тот самый, что вскоре распорядился хоронить Амадея по третьему разряду.

Ван Свитену благоволил новый император Леопольд.

Не сразу, но врачей все же убрали — как свидетелей тени, ложившейся на верховную власть. Оставлять свидетелей было не в ее правилах…

Надев чистый белый халат и тапочки, Моцарт потихоньку вышел в коридор. В дальнем углу за столом дремала Зина, свет настольной лампы отражался от ее отутюженной шапочки. Слышалось урчание грузоподъемника — кто-то поднимался из приемного покоя. Звякнула крышка стерилизатора в сестринской. Застонал больной в одиннадцатой палате для послеоперационных.

…Лунный свет, заменявший дежурное освещение, ровным зеленоватым слоем ложился на его лицо, подушку и одеяло, и от этого казалось, что все ложе и он сам вылеплены из громадного куска пластилина. Бесшумно приблизившись к нему, Моцарт остановился у изголовья и тут же почувствовал тупую, ноющую боль в животе; мышцы брюшины напряглись, к горлу подступила тошнота, и колени задрожали, с трудом удерживая сразу отяжелевшее, разгорячившееся тело.

Больной задышал ровнее.

«Что, брат, перитонит?.. Больно, знаю. Но теперь все позади — тебя хорошо прочистили, через неделю забудешь и думать. — Моцарт услышал квартет третьего акта «Идоменея». Идомант прощался с отцом перед поединком с чудовищем. — Все обойдется. Видишь — не дренировали — значит, воспаления нет…»

Он подошел к окну и задернул занавеску, чтобы смягчить интенсивное свечение луны. Стоны больного прекратились.

«Как же тебя угораздило, парень? — помолчал над больным у кровати напротив Моцарт. Раздробленные переломы конечностей с обширным размозжением кожи и мышц обещали долгое заживление, но вариации, которыми он заменил аллегро в ля-мажорной сонате, внушали оптимизм. — Перетянул тебе Толик эпиневральный шов… Трансплантировать не захотел, а придется — регенерации мешает, долго будет ныть. Ну да ты молодой, спи — во сне оно не так больно…»

Ауру третьего больного пробивали тяжелые аккорды «Dies irae». Empiema pleurae вследствие проникающего ножевого ранения сочеталась с сердечной декомпенсацией, и это вызывало безынициативность, он уже отдал себя во власть судьбы и лежал с открытыми глазами, устремленными в бесконечность.

«Эй! — прижав к своей груди ладонь, сказал Моцарт. — А ну, вернись! Не стоило жить так долго и так трудно, чтобы оставлять этот мир из-за обиды. Если ты уступишь им это место, они уверуют в свою безнаказанность, и твоя участь постигнет другого. Пусть Страшный Суд, который ты слышишь, звучит для них. И для тех, кто перестал тебя ждать. Вернись! — Мощь хора усилилась мощным унисонным движением голосов. Моцарт присел на табурет и взял руку больного в свою: — Если совсем невмоготу — выживай назло, слышишь?..»

«У меня тоже было такое. Меня тоже держали на цепи и не давали возможности дышать. Я жил впроголодь и отчаялся заработать на кусок хлеба детям. Граф вообразил себя моим хозяином: когда я пожелал уйти, он осыпал меня ругательствами, а его обер-камергер пинком ноги столкнул меня с лестницы. Тогда я заболел: бредил, входил в состояние прострации — совсем как ты сейчас. Мне тоже не хотелось жить. Знаешь, о чем я подумал? О том, что пусть я не граф, но чести у меня больше, чем у графа. Мой отец фактически предал меня — он требовал подчиниться. Но я не послушался его и навсегда решил не поступаться своей свободой.