Тринадцатый рейс

— Вы рассказали кому–нибудь об этом эпизоде?

— Потолковала с Ложко. Стал извиняться — мол, дурное настроение, вспышка. Просил никому не говорить: взгреют за рукоприкладство.

Так… Нет, ни с того ни с сего Ложко не вышел бы из себя. Он избил Боцмана, чтобы заставить его замолчать. Боялся, что тот своим рассказом наведет на след.

— А что, механик действительно пробыл под водой пять минут? — спросил я.

— Я же не стояла у пирса с хронометром. Но, думаю, уж три минуты наверняка. Не меньше.

— И вас это не удивляет?

— Почему это должно удивлять? Три минуты так три минуты.

— Вы никогда не увлекались подводным плаванием?

— Я и «надводным» не занимаюсь. А что, три минуты — очень долго? Рекорд? Что вы улыбаетесь?

Меня всегда удивляло, что взрослые образованные женщины обнаруживают вдруг незнание простейших вещей, которые постигаются в десятилетнем возрасте. Ну да, ведь они никогда не были мальчишками…

— Может быть, все это пустяки? — спросила она с некоторой надеждой, заметив, что я насупился. — И зря я плохо думаю об этом Ложко? Женская психология — странная вещь — Она рассмеялась. — Недавно сшила костюм по собственным выкройкам. Вчера приснилось, что у подруги точно такой же. Представьте себе, целый день ходила подавленная: а вдруг правда? Ну, не смешно ли?

Было очень поздно. На кухне из крана равномерно капала вода. Этот звук усыплял, как метроном. Почему Карен не прогоняет меня? Впервые за последние дни я ощутил, что такое тишина и спокойствие. Нервы как будто провисли, словно провода после бури. Загадка еще оставалась загадкой, но главное было сделано. Завтра утром пойду к Шиковцу.

— Мне пора домой, Карен. Спасибо вам за все…

У ворот особняка я услышал знакомый окающий говорок механика. Светила луна. Ложко и Машутка стояли под липой, ворота бросали на них узорчатую тень. Голова Машутки была закинута.

— Мы не увидимся целых десять дней, — сказала Машутка.

— Десять дней пролетят быстро.

— Нет–нет. Медленно. Теперь мне будет трудно ждать.

В ее голосе было столько любви и силы, что у меня сжалось сердце. Если бы я ошибался! Если бы она любила настоящего волгаря, славного парня!

— Ничего, десять дней ерунда, — повторил механик.

— Хочешь, я выйду в залив на яхте — провожать? К тому месту, где перевернулись? Где бакены… Там ожидай.

— Не надо. Не положено.

— Я близко подходить не буду. Только так… Ладно?

Потом я увидел, как он уходит. Уверенно, не спеша. Остановился закурить, и спичка на миг осветила лицо. Влюбленные не так уходят со свиданий.

…Долго слышалось цоканье кованых ботинок.

— Значит, Бах? — спросил Шиковец.

Он казался немного обескураженным. Новая версия внесла смятение, лишила контуры четкости. Непонятная и шаткая основа — музыка Иоганна Себастьяна Баха — делала бессмысленными всякие контрдоводы. Кто прав?..

Шиковец сделал героическое усилие, которое нельзя было не оценить. Он просто поверил мне.

— Ну ладно. Очевидно, этого Ложко следует пока отстранить от рейса и понаблюдать за ним? Навести все справки?

Но я думал не о преступнике — о жертве. «Ищите мальчика…»

— Если Юрский убит, то труп, вероятно, запрятан в форту, — сказал я. — Но, может быть, он жив. Трудно было бы протащить тело через лаз. Легче заманить парня и там оставить. Раз так, то Ложко надо брать немедленно. Иначе опоздаем.

— «Брать»! А основание?

— Надо отпустить «Онегу» в рейс. Ложко намерен удрать, иначе не было бы разговоров о скоропалительной свадьбе. Стало быть, икону он возьмет с собой и припрячет хитро. Теплоход надо задержать в заливе и произвести тщательный осмотр. Так мы возьмем его с поличным. И он раскроет все карты, укажет тайник.

— Полный осмотр судна! А знаешь ли ты, что это такое? Работа на сутки для целой бригады в доке.

— Но ведь другого пути нет.

Три вертикальные морщинки на лбу Шиковца почти сошлись, образуя один большой восклицательный знак.

— Хорошо. Возьму на свою голову. Но сделаем тонко, без шума. Скажем, что какие–нибудь сельхозвредители обнаружены в последнюю минуту — грибки или бактерии. Отведем «Онегу» на дезинфекцию. Команду тоже. Тем временем теплоход осмотрят, груз перелопатят. А ты посмотришь за механиком.

Впервые он мне по–настоящему нравился, начальник.

— Ну ладно. А ты будь…

Не договорив, он махнул рукой. Я так и не понял, что имел в виду капитан милиции. Может, хотел сказать, чтобы я был поосторожнее, но в последнюю минуту решил, что такое предупреждение отдает сентиментальностью. Строгий, требовательный Шиковец!..

15

В десять Боцман роздал команде «личный паек»: курящим сигареты, некурящим шоколад, — а в десять тридцать пограничники и таможенники произвели обычный осмотр.

Мы отчалили. Кончилась портовая суматоха, судовая жизнь вошла в свою колею. Но я знал, что так продлится совсем недолго.

Все повеселели. Кэп, в фуражке, молодой и подтянутый, бодро крутил штурвал. Мелькнули ветлы Крысиного острова. Кирпичный форт смотрелся теперь на фоне города как ржавое пятно. Мы миновали длинный ряд судов и вышли на простор.

В этой части залива фарватер был отмечен двумя рядами цветных буев. Нам предстояло свернуть налево и по мелководной части залива направиться к каналам европейской внутренней сети. Морская часть рейсов не была продолжительной — десять–двенадцать часов.

Я уселся на комингсе, наблюдая за механиком. Он стоял неподалеку от тамбура машинного отделения, подставив лицо ветру. Симпатичный такой, крепко сбитый парнишечка с вьющимся русым чубом.

— Что ж невеста не пришла? — крикнул я ему.

— Наверно, на яхте будет в заливе болтаться!

Ленчик вынес на палубу сверкающий аккордеон и запел частушки, которые он освоил после изнурительных репетиций.

Ходит чайка по песку,

Моряку сулит тоску,

И пока не сядет в воду,

Штормовую жди погоду!

В частушки были превращены матросские поговорки, которые перевел с английского известный всем моряк, легендарный Лухманов, капитан дальнего плавания и поэт.

«Онега» уже свернула в узкую протоку. Несколько черных лысух, хлопая крыльями, снялись впереди. Пахло рыбой, осокой, речной свежестью.

За кормой показался катер. Он догонял нас. Механик несколько раз оглянулся. Он встал так, чтобы видеть корму. Катер гнал перед собой белый бурун.

Я делал вид, что целиком захвачен выдающимся пением Ленчика.

Дождик раньше, ветер вслед,

Жди от шквала всяких бед…

А небо между тем хмурилось, предвещая то ли ветер, то ли дождь. Вдали серой полосой открылся залив, но мы не успели выйти на морской простор. Сзади сердито загудела сирена. Катер прыгал на крутой, взбитой волне. На носу его стоял человек и кричал в мегафон. Кэп дал малый ход.

Катер стукнулся кранцами о борт, и на палубу теплохода вскочил человек в темном кителе с тремя нашивками.

Механик продолжал машинально тереть ветошью руки, не сводя глаз с чужака, который поднялся в рубку, к Кэпу.

— Это все из–за тебя, — сказал Леша Крученых, толкая Боцмана в бок.

— Почему из–за меня? — испуганно спросил тот. — Я ни в чем не виноват, честное слово.

— Не виноват! Варениками с вишнями кормил? Кормил. А косточки из вишен не вынул. Теперь всех на рентген.

Боцмана ничего не стоило разыграть, он все принимал за чистую монету. Но шутка Леши погасла, как спичка, брошенная в воду. На мостик вышел Кэп.

— Поворачиваем оглобли, — сказал он. Механик сжал кусок ветоши.

— А в чем дело? — спросил Ленчик.

— На дезинфекцию. Всем по прибытии — в санпропускник. Выход переносится на утро.

Ложко, размахнувшись, выбросил ветошь за борт. На его лице промелькнула довольная усмешка. «Посмотрим на тебя через часок–другой», — подумал я.

С этой секунды я не оставлял механика. Вместе, рука об руку, мы сели в автобус, доехали до санпропускника, сдали вещи суровому служителю, который отправил их в накаленное железное чрево. Прошлепав по кафельному полу, мы мылились одним куском карболового мыла, а механик рассказывал о своих родственниках с берегов Волги.