Безумие

— Двоих при мне убили.

— За что?

— Просто так. А одному голову живьем отпилили, за то, что бежать пытался.

Он помолчал. Я не мешал.

— И еще одного. В дороге. Когда перегоняли. Он идти не мог. Пожилой был. Фотокорреспондент. Еще в ту войну в командировку приехал.

У меня по спине мурашки побежали.

— Его фамилия была…?

— Да…

Я был потрясен. О его судьбе никто ничего не знал. Помолчали.

— Ребят, у меня к вам обоим вопрос: как вы здесь-то оказались?

Старший:

— Меня выдернули из ямы и привезли в Грозный, работать. Там было много таких, как я. Укрепления строили. Видимо, решили, что выкупа не дождутся. Это я потом понял. Они говорили, что война начнется. Потом сюда перегнали.

— А ты? — младшему.

— Примерно та же история. А здесь, когда вы окружать стали, это я по их разговорам понял, я уже начал по-чеченски немного понимать, у них тут суета началась. Они стали уходить. Про нас чуть не забыли. Потом вспомнили все-таки. Сегодня последние уходили. И нас повели. А как вертолеты начали над городом кружить, они совсем голову потеряли. Мы рванули в сторону. А им не до нас было. И тут вы появились.

— Понятно. Ребята, мы должны будем вас в штаб сдать, вы не пугайтесь, все нормально будет, они вас в Москву отправят. А там — одного в посольство, другого — домой. Ты вот что, земляк, телефон мне свой дай. Я же тоже из Москвы.

Он продиктовал. Первые три цифры совпадали с номером моих родителей.

— Так… ты… по какому адресу живешь?

Он назвал адрес. Это была улица моего детства.

Все. Грозный блокирован. Никаких переговоров. Будет штурм. Этого никто не скрывал.

Внутри — тысячи боевиков. Мощная система обороны. Блиндажи, окопы, рвы. Все передвижения — по подземным ходам, коллекторам. Каждый дом — крепость. Первые этажи оборудованы амбразурами. На нечетных этажах пробиты сквозные ходы — для снайперов. Было время подготовиться. При этом биться до последнего они не собирались. Хотели продержаться до конца января, а там Парламентская ассамблея Совета Европы — «руки прочь» и т. д. Но до 27 января — кровавая баня.

Это я от пленных узнал, с которыми интервью делал. У меня доступ был (карт-бланш!).

Первые пленные в этой войне — отдельная тема.

Они очень разные были.

В нашем сознании прочно укоренилось представление о боевиках как о каких-то страшных, свирепых монстрах, одним своим видом внушающих ужас. Ничего подобного. За редким исключением.

Они ничего не внушали — ни ужас, ни ненависть, разве что недоумение. Очень напуганные, жалкие, несчастные люди.

Когда мы делали с ними интервью, они еще «тепленькие» были, только-только в плен попавшие.

«Первично обработанные» в блиццопросах, которые проводили военные — спецслужбы до них пока не добрались.

Их за шиворот вытаскивали из ям, которые для таких случаев имелись почти в каждом подразделении, грязных, оборванных, с разной степенью побитости, и вперед — интервью.

Вот молодой парень, лет восемнадцать, вполне интеллигентного вида. Он напомнил мне нашего давнего знакомого — «Прафэсора»-студента. Кожаная куртка, джинсы. Все в грязи, но видно, что грязь свежая. Руки за спиной, испуганно озирается на военных, на нас смотрит с надеждой.

— Тебя как зовут? — спрашиваю.

— Лечи, — голос дрожит, еле слышен.

— А сюда как попал?

— Не знаю.

— Как это?

— Шел по улице, остановили, забрали.

— Да ты, блядь… — вмешивается в интервью кто-то из военных.

— Погодите, — говорю, — не мешайте. Шел по улице, и что?

Трясется, молчит.

— Ну?

— Шел по улице, остановили, забрали.

— Это я уже слышал. Дальше-то что?

— Говорят — ты боевик.

— А ты не боевик?

— Нет.

— А куда шел-то?

— К маме.

Военный не выдерживает.

— Да к е…ной маме он шел! Мы его на окраине поймали. Из города слинять пытался.

— Это так? — спрашиваю парня.

— Я к маме шел.

— А мама где живет?

— В Аргуне.

— А что же ты в Шали делал?

— У друга был.

— Ты где сам-то живешь?

— В Аргуне, с мамой.

— Война кругом — так ходить-то, от мамы к другу и обратно, не стремно?

— Зачем?

Смотрит на меня непонимающим взглядом.

— Ладно. Из Шали в Аргун ты пешком идти собирался?

— Не знаю.

Военный опять не выдерживает.

— Ты, блядь, лучше расскажи, зачем у тебя при себе «Кенвуд» был?

«Кенвуд» — это рация переносная, очень хорошая, удобная, еще в ту войну чеченцами широко использовалась. У наших таких не было, завидовали очень.

Молчит. Трясется.

— У тебя с собой рация была?

— А?

— Ладно, спасибо, достаточно.

Парня уводят, по дороге слегка отвешивая по почкам.

Мне было его жалко. Совсем молодой, совсем не дикий, про маму рассказывал. Зачем он ввязался в эту фигню, что теперь с ним будет?

А потом подумал: поменяйся мы местами, он бы меня пожалел?

Вот первое отличие нынешней войны от предыдущей. Чрезвычайное ожесточение. А тогда по-другому было. При всех ужасах они отдавали наших солдат матерям живыми и чаще всего невредимыми, а федералы легко отпускали схваченных боевиков по амнистии или при очередных мирных переговорах, в знак доброй воли, так сказать.

Теперь все изменилось. Слишком много отстреленных пальцев и отрезанных голов. Слишком много похищений и взрывов.

Чечены тоже изменились. Слишком много бомбежек и зачисток было в ту войну. Слишком много родственников погибло. За три прошедших года они успели это осознать. Раньше они даже контрактников от срочников отличали, ненавидя первых и снисходительно относясь ко вторым. Теперь все равно, контрактник ты, срочник, офицер или вообще гражданский. Главное, что русский.

Да… Вряд ли он бы меня пожалел.

Я так и не узнал, что с ним стало. Только потом начал догадываться. Но об этом позже.

А вот другой случай.

Этот мужик не был «тепленьким». С ним уже успели поработать «соответствующие структуры».

Приехал человек из штаба группировки.

— Собирайтесь, — говорит, — быстрее, мы зверя поймали.

Ну, я подумал: «зверь» — это в обычном смысле, в бытовом, зверьками их часто называют.

— А что, — спрашиваю, — такая спешка? Подумаешь.

— Да вы не поняли, это настоящий зверь, изверг.

Побросали аппаратуру в «уазик», поехали. По дороге, естественно, интересуюсь, что за зверь такой.

— Все на месте узнаете, — «человек из штаба» был неразговорчив.

Ладно, думаю, посмотрим. А сам заинтригован дико.

Приехали, аппаратуру развернули, ждем.

Приводят «зверя». Руки за спиной скованы наручниками. Голова низко опущена. Волосы взъерошены, весь в бороде, огромный. Конвоируют четыре автоматчика. Лица напряженные.

Я сразу подумал: были бы кандалы, наверняка надели бы на ноги. Точно зверь.

Наш сопровождающий говорит:

— Вот, такой-то, такой-то, по нашим оперативным данным, зверствовал в Наурском районе. В период с января 1997 года после вывода федеральных войск лично зарезал девяносто человек.

— Сколько???!!!

— Девяносто. Женщин, стариков, детей. Русских.

Я не поверил. Беру микрофон, Муха включает камеру.

— В чем вас обвиняют?

— Нэ знаю.

— Так я не понял, вы людей убивали?

— Убывал.

— Сколько?

— Нэ знаю, нэ счытал.

— Гхм… ну… хоть приблизительно.

— Многа.

— Русских?

— А каво эще?

— За что?

— За дэло.

— За какое дело?

— У мэна вса семя пагибла.

— А они-то при чем?

— Ви всэ пры чом.

А взгляд спокойный, равнодушный, никаких чувств, каменный.

Когда его увели, я спросил у «человека из штаба»:

— И чего вы с ним делать будете?

— Как чего, следствие проводить, потом под суд отдадим.

— Так чтобы судить, надо уйму доказательств найти. А где вы их возьмете?

— Он до суда не доживет.

— Что, застрелите «при попытке побега»?