В бегах. Цена свободы

Все напряженно застыли, вглядываясь в дорогу. До встречной машины оставалось метров десять, когда она неожиданно остановилась. Да, это был «МАЗ», водила угадал. Из кабины выскочили несколько человек и встали прямо на дороге. Они махали нам руками, прося остановиться. Вот чертовщина! Таких неожиданностей я не ожидал.

Сворачивая направо, мы попадали в кювет, сворачивая налево — врезались в стоящий сбоку «МАЗ». Оставалось одно — ехать прямо на этих людей и сбивать их, если не успеют отскочить в сторону.

— Газуй! — крикнул я шоферу, хотя не знал, кто стоит на дороге и что им нужно. Но было поздно, водила уже тормозил. Конечно, он не отважился сбивать людей. Те уже подходили к нам. Два мужика в штатском, в руках одного было ружье, третий остался в кабине, за рулем.

— Полковник! — Граф сказал только одно слово, но тот все понял, сжался.

— Здорова, мужики! — поздоровались люди с Геной и подполковником, когда подошли вплотную. И тот и другой стояли рядом, со стороны водителя. — На Ослянку, да? — поинтересовался один из них, хотя и сам понимал, что туда.

— На Ослянку, — ответил ему подполковник ровным голосом.

— А мы думали, это Горохов едет. Майор Горохов, наш. Вы его, наверно, знаете, товарищ подполковник.

— Знаю. Головин — в поселке или уехал? — спросил он о каком-то Головине, и мы поняли, что это фамилия «хозяина» поселения. Наверняка его.

— Вечером еще был, сейчас не знаем, — ответил другой. — Ну извините за задержку. А мы — на Пинту, за поселенцем беглым. В шизо там сидит…

Они собрались было отходить, но подполковник спросил:

— Почему с ружьем?

— Хватит и ружья, он сам сдался, заплутал. По дороге поохотимся малость, лису уже подстрелили.

— Хороша?

— Не очень. Да и мех повредили. Ну, всего вам!

Мужики отошли в сторону, а я облегченно вздохнул. «Пронесло!» Скорее всего, это были даже не оперативники, а обыкновенные прапорщики, едущие за каким-то заблудшим поселенцем на Пинту. Да, звание «подполковник» что-нибудь да значит, что и говорить. Без проблем, и никаких лишних вопросов, еще и «извините». Настроения во мне заметно прибавилось, и потому я не стал особо наезжать на водилу. Он, понятно, дал маху, но хватит и «выговора» на первый раз. На радостях я обнял Нинульку за шею и прижал ее к себе. «В тихом и далеком океане, где-то возле Огненной земли, плавают в сиреневом тумане мертвые, немые корабли!» — громко пропел я ей на ухо.

Вообще-то пел я редко, но пел, и только старые, очень старые арестантские песни типа «Шел крупный снег и падал на ресницы вам…», название которой давно позабыл.

Но петь, как оказалось, было рановато. Мы не проехали и трех километров после вынужденной остановки, как машина стала барахлить.

— Все, бензин на исходе, — констатировал водила, глянув на щиток. — Еще чуток — и заглохнет. Протянули сколько могли, — развел он руками. И действительно, машина вскоре заглохла.

— Курортный сезон закончился, — сказал Граф, вылезая из машины. — Сумку с провизией будете нести поочередно, — безапелляционно выдал он нашим заложникам.

— Я — не буду, — заявила Нина. — У меня рука болит.

— А у меня — задница! Договаривайся с ними, — кивнул он на мента и водителя.

— Да ладно, донесем как-нибудь, — примирительно сказал водила, — не маленькие.

— Дело ваше. Идти далеко, мало не покажется.

Мы пропустили их немного вперед, а сами пошли сзади. Шли прямо по дороге, словно туристы, поскольку идти лесом ночью было невозможно. До Ослянки оставалось примерно километров пять. Ночь выдалась сравнительно звездная, и потому дорога неплохо просматривалась.

— Патроны есть еще? — спросил у меня Граф, имея в виду патроны для моего «глушака».

— Есть, куда они делись. А чего это ты спросил?

— Береги их, на Ослянке всякое может статься. Последняя точка. Все «последнее», как правило, плохо кончается либо таит в себе опасность, — заметил он со знаем дела. — Замечал…

— Меня волнует подполковник, Граф. Он не так прост, каким кажется, и явно не настроен топать с нами восемьдесят километров. Как думаешь? — спросил я.

— Не знаю. А что он может?

— Броситься к первым встречным ментам в самом поселке, вот что! Вряд ли мы там с ними разминемся.

— А ты, я вижу, собрался топать прямиком через поселок, да? Умник! Скажи спасибо, что мы вообще доехали сюда. Кто-то из нас двоих очень счастливый, Михей. Сейчас я могу признаться тебе: я не верил, не верил в удачу с того самого момента, как случился первый «сбой». Ну с маршрутом, менты…

— Не верил?!

— И чем дальше, тем больше, — подтвердил Граф сказанное. — Просто поддерживал тебя. У нас ведь не было ни единого шанса. Ни единого! — повторил Граф. — Ты относишься к той породе людей, Михей, которая нуждается в поддержке, не отрицай. И когда она есть, ты — гений и незаменим. Опять же временами, — уточнил Граф и улыбнулся. — Сейчас, считай, мы почти дома. Я чувствую это кожей. Полоса риска осталась позади нас, вроде так.

— Но в лесу мы сломаем себе шеи! Там же ничего не видно: коряги, болота, ручьи, поваленные деревья. Ждать до утра нельзя. Мы должны во что бы то ни стало пройти Ослянку как можно скорее, до рассвета, — убеждал я его.

— Это ясно и дураку, но за Ослянкой — снова лес.

— Просеки, подполковник говорил. Ты просто не знаешь, что это такое. Лесовозы возят напиленный поселенцами лес не по воздуху. По грунтовке. Дорог в лесу достаточно, а лес валят далеко, от пяти до двадцати километров вглубь. Мне рассказывали, я в курсе. Сейчас время сплава, все поселенцы работают на зимних штабелях, идет сброс леса. Машин на этих дорогах нет, людей тоже. За один день мы сможем пройти сорок, а то и все пятьдесят километров, если встанем в пять-шесть утра.

— Встанем! Надо сперва лечь. Интересно, как мы вообще будем спать? Мы же не одни…

— Что-нибудь придумаем. На худой конец поспим одну ночь со сменкой, а дальше «потеряем» их, пусть идут назад.

— А если они успеют подойти к поселку раньше, чем мы дойдем до Свердловского тракта? — спросил он. — А?

— Хорошо, продержим их две ночи, тогда точно не успеют.

— Странный ты человек, Михей, ох странный… Посчитай, сколько трупов за нашими спинами? Скольких убил ты лично?

— И что? — Я уже понял, к чему он клонит.

— А то, что ты жалеешь этих троих, рискуя почем зря. Суд не зачтет тебе это, не жди.

— Дело не в суде, Боря. Я никого, понимаешь, никого не убивал с наслаждением, просто уж так случилось. Если я не буду жалеть их, я перестану жалеть и тебя. Ты этого хочешь?

— А ты меня жалеешь? — смеясь спросил он. — Не знал, не знал.

— Ты все понял, не понтуйся. Я поклялся, Граф. Поклялся водиле, что не убью его! Клятв нельзя нарушать. Так ведь?

— Нельзя, но ведь нарушают, еще как нарушают. Только зачем клялся? Тебя что, заставляли? С каких делов?

— Он очень просил, не верил, мог выкинуть какой-нибудь фокус. Пришлось…

— Но бабе и менту ты не клялся, Михей, — тут же нашелся Граф.

— Им — нет.

— То-то же. Не толкай мне мякину. Что ты предлагаешь конкретно?

— Конкретно предлагаю пройти краем Ослянки, вот что. Она уже виднеется, смотри… — Я показал рукой вперед. — Огни… Другого поселка тут нет.

— Но там менты, это же поселение, та же зона! — воскликнул он.

— Не та же, а поселение… Разница есть, Граф, маленькая, но все же есть.

— Хорошо. Подойдем поближе, решим. Не торопи события.

Он замолчал, а я думал над его словами о трупах. Вряд ли он не понимал, почему я жалел этих людей. Зачем считать? Я помнил всех, кого мне пришлось застрелить. Но в любом случае, даже если речь идет о профессионале-киллере, пока в тебе остается хоть одна, последняя капля че-ло-ве-че-ско-го, ты еще человек. Ты еще не отделился полностью от всего человечества и принадлежишь к роду людей. Людей, а не зверей. Так уж устроен человек: судьба судьбой, а мысль есть мысль. И лишь после того, как ты отпустил все тормоза, лишь после того, как поймал себя на мысли: «Мне никого не жаль, люди — ничто», ты перестаешь быть человеком. Отныне в тебе живет смерть и каждый встречный и дальний интуитивно чувствует в тебе зверя. Энергия, обращенная против людей, возвращается к тебе черной ненавистью, и ты сожалеешь, что не успел убить больше. Ты как бы утверждаешься в истинном сатанизме, понимая, что дороги назад уже нет. Ты не видишь другого выхода, как только убивать, уничтожать тех, кто является живым, пока еще живым укором тебе и таким, как ты. Живое вызывает в тебе отвращение, ты жаждешь крови, как настоящий вампир, и только кровь, теплая человеческая кровь приносит тебе хоть какое-то пусть временное, но все же успокоение.