Прокаженный

— Поплыли.

Сейчас же дуэты распались, купальщики с энтузиазмом взмахнули руками, и их тела начали стремительно рассекать водную гладь. Доплыв до конца дорожки, они развернулись и как заведенные устремились в другой ее конец, а в это самое время раздались быстрые шаги на лестнице и показалась буйно-строптивая носительница продажных прелестей, преследуемая раненым атаманом. От ее былой красоты и шарма не осталось и следа — из носа, впрочем, как и по бедрам, обильно струилась кровь, левый глаз заплыл и был почти невидим, — а за ней несся злой как черт, орущий что-то Гнилой с окровавленным кием наперевес. Заметив Сарычева и мгновенно узнав его, он вскричал дико:

— Ты живой, пидер! — и, круто изменив направление, попытался с ходу воткнуть длинную деревянную палку майору прямо в глаз.

Это было сделано явно опрометчиво, — легко уклонившись, тот плотно въехал носком ботинка атаману в уже изрядно подраненный пах, в такт движению добавил ладонью в лоб, и тут случилось непредвиденное. «Загибавшаяся от вольного», обиженная девица схватила в свои хорошенькие ручки лежавший рядом с ананасом нож и, взвизгнув: «Сука», вонзила острие Гнилому в спину, успев даже развернуть его в ране, пока майор не приказал ей: «Спать». Мгновенно превратившись в спящую красавицу, лакшовка опустилась на кафельный пол, и секунду спустя рядом с ней очутился хрипящий атаман. Изо рта его выходили кровавые пузыри, однако взгляд был осмыслен и полон ненависти, а узкие губы прошептали:

— Все равно от СПИДа загнешься, мент позорный.

Объяснять Сарычеву ничего уже было не надо, и он спросил только:

— Почему?

— Чтоб под ногами не вертелся. — Гнилой внезапно захрипел сильнее, и из уголка его рта заструился кровавый ручеек, а майор взмахнул рукой и, когда атаману полегчало, поинтересовался:

— О Шамане расскажи.

Глаза Гнилого сощурились, и от ненависти его даже затрясло, потом он вдруг ощерился и, плюясь красным, выдохнул с бешеной злобой:

— Душу не мотай, мент поганый, сука легавая, падаль. — Выдохся и прошептал тихо: — Шаман тебя уроет в шесть секунд, ты вначале со своими легашами разберись, есть там один высоковольтный из кадров, он тебя и сдал. Вот у него и спроси насчет Шамана.

Он замолк на секунду и, уже не в себе, внезапно закричав дико:

— Суки, падлы, всех замокрю, — выгнулся дугой и, извергнув водопад черной крови, несколько раз вздрогнул и затих.

Пару мгновений Сарычев молча смотрел на него, потом вздохнул и пошел прочь. Когда он уходил, было слышно, что групповой заплыв находится в самом разгаре.

Глава двенадцатая

Недаром люди мудрые говорят, что понедельник день тяжелый. Генерал-майор внутренней службы Михаил Васильевич Помазков уныло глянул сквозь тонированное окошко подаренного радеющими за улучшение криминальной обстановки в России империалистами «форда» и, чувствуя, как ему опять поплохело, сглотнул тягучую слюну, однако держался с достоинством — пока не блевал. Щегол-водила врубил буржуазную печку на всю катушку, и, ощущая, как его чекистскому долготерпению приходит-таки конец, страдалец отчаянным усилием опустил стекло и, подставив красную, разгоряченную харю упругим струям ветра, начал понемногу приходить в себя. О Господи, где все, куда ты, юность прежняя, девалась? Михаил Васильевич скорбно застонал, а вспомнив себя молодым и красивым инструктором райкома ВЛКСМ, вздохнул и прикрыл покрасневшие от вчерашнего веселья глаза.

Помнится, с каким нетерпением ожидался процесс получения членских взносов от первичных организаций. Поработав совсем немножко головой и руками, всегда можно было урвать свою долю от пирога социализма, а уж отдыхать-то комсомольский авангард умел. Вспомнив емкости с кристально чистой, подобной слезе, влагой стоимостью всего-то в четыре рубля двенадцать копеек, машинистку Катю, свой родной письменный стол, на котором, собственно, все веселье и происходило, генерал внезапно скривил свою несколько одутловатую, склонную к полноте физиономию и с внезапной силой вскричал:

— Стой! Тормози!

Привыкший ко всему водила, включив сирену и лихо приняв вправо, припарковался, а несчастному Михаилу Васильевичу пришлось забежать за киоск, и через пару секунд от утробных звуков граждане ускорили шаги, а люди сердобольные и набожные перекрестились. С третьей попытки чекисту несколько полегчало, и, утерев пасть рукавом расшитого золотом мундира, генерал погрузился в иномарку и нелегкий свой путь продолжил.

Эх, хорошо бы сейчас на воздух, с природой пообщаться поплотнее, поохотиться например. Как славно было в прошлом году в Тюмени: начальник местного УВД, прогибаясь перед проверяющими, исхитрился и лично «посадил медведя на пальму»; пока глупый топтыгин ловил брошенную ему в морду шапку, ловкие чекистские руки распороли ему брюхо клинком, и долго потом сидел косолапый в снегу, запихивая обратно в рану покрытые паром внутренности, и ревел, медленно сдыхая, — вот умора-то. Но на этом веселье тогда не закончилось — зэки сварили стальную клетку с дверью и закинули в нее на ночь дохлого барбоса. А поутру все было готово: другой лесной прокурор сидел внутри и ревел страшно, а уж подстрелить его ничего не стоило, и, помнится, сам генерал всадил в него все пять пуль из своей многозарядки.

Воспоминания о былом несколько оживили воображение Михаила Васильевича, и перед его взором предстали ночные стрельбы из автомата Калашникова с вертолета по джейранам на бескрайних степных просторах нашей родины. А уж как кульминация генеральских подвигов на ум пришли нынешние его приключения на Волге во время нереста осетровых. Ощутив во рту вкус икры-пятиминутки, Михаил Васильевич опять заглотил слюну и понял, что если сейчас же не глотнет пивка, то скорее всего погибнет. Однако как-то все обошлось, и вскоре водила сказал угрюмо:

— Прибыли.

Пришлось грозно сдвинуть брови и, приняв бравый вид, бодро двинуться на службу. У себя в кабинете генерал включил кондиционер на всю катушку и, рявкнув по селектору, что упаси боже его с кем-нибудь соединить, истекая слюной, подволокся к холодильнику. Там в его прохладных недрах находилось то, что лишь одно могло вернуть истомившегося чекиста к жизни, — бездонные залежи запотевших банок реквизированного «Хольстена». Присосавшись и как следует глотнув, Михаил Васильевич допил, крякнул и быстро открыл еще одну, прямо пальцами хватанул кусок засохшей паюсной икорки, ощутив наконец, как начинает приходить в себя. Проклятая пелена перед глазами постепенно рассеялась, пол перестал уподобляться палубе во время качки, и, что самое главное, — блевать не тянуло совершенно. Чувствуя, как настроение начинает стремительно подниматься, с целью профилактики его нового падения генерал не торопясь выкушал еще баночку, степенно заел и, глянув на часы, кликнул подчиненных на утреннюю тусовку.

Ненавязчиво поинтересовавшись, как протекает процесс принятия бандитствующих элементов в славные ряды прапорщиков оперативно-разыскного взвода внутренних войск, генерал предпринятые действия одобрил и, по-отечески посоветовав всем чекистскую бдительность не терять, присутствующих из кабинета выпер. В это время ожила труба — значит, звонил кто-то свой, — и, услышав знакомый голос, Михаил Васильевич на предложение встретиться через полчаса с готовностью согласился. Переодевшись в гражданский прикид, он выкушал на всякий случай еще баночку пивка, накинул скромную дубленку из шкуры ламы и, объявив по селектору, что отбывает перекусить, не спеша направился к выходу.

Чувствуя, как от морозного воздуха голова становится ясной, а настроение еще лучше, генерал энергично закряхтел и бодро двинулся к гранитной набережной. Говорят, что именно в этом месте был ранее отшвартован специальный катер, который разгонял гребным винтом кровищу, вытекавшую ручьем из подземелий заведения, где нынче генералил Михаил Васильевич, но сам он об этом и думать не желал, хорошо помня мудрость народную: что было, то сплыло, и кто прошлое помянет, тому глаз вон. И, глядя вдаль, стоял себе спокойно генерал Помазков, никоим образом не желавший стать Кутузовым, а услышав скрип снега под энергичными шагами, обернулся и, сразу осклабившись, сказал единомышленнику: