Возвращение с того света

Она уже развязывала пояс халата, глядя на него потемневшими, вдруг сделавшимися очень глубокими и какими-то затуманенными глазами. Глеб шагнул к ней и положил ладони ей на бедра, снова притягивая ее к себе, прижимая изо всех сил, и она издала короткий полувздох-полустон, уступая его рукам, мягко подаваясь, сливаясь с его телом, оказавшись волнующе опытной и неожиданно очень нежной, и, когда он, подхватив на руки, осторожно положил ее на кушетку, уронив на пол негнущийся крахмальный халат, она открыла глаза и сказала, слегка задыхаясь и пьяно растягивая слова:

– Да… Только не надо так же торопиться, как с починкой крана.

Он закрыл ей рот поцелуем, и она ничего не имела против, а через некоторое время мир взорвался ослепительным фейерверком, и Глеб удивился, когда, открыв глаза спустя несколько минут, обнаружил его целым и невредимым.

Глава 10

– Выпьешь? – спросила она, вставая с кушетки и подходя к столу. Тело у нее было уже не молодое, но отлично сохранившееся, и Глеб снова залюбовался тем, как легко и непринужденно она двигается, перешагивая через брошенный на пол халат, нагибаясь, поднимая его и небрежно вешая на спинку свободного стула. Теперь он смотрел на нее спокойно, но она все равно была хороша… И потом, Глеб был уверен, что она умеет еще многое, чего просто не успела ему продемонстрировать, – такое, во всяком случае, у него сложилось впечатление.

– Выпью, – сказал он. – Слушай, нас здесь не застукают?

– Смешной ты, – не оборачиваясь, сказала она. – Кто нас застукает? И потом, мы же взрослые люди.

Она вернулась с двумя мензурками и присела на край кушетки, подобрав под себя одну ногу. Глеб принял у нее мензурку, а свободную руку положил на теплую и гладкую, как атлас, внутреннюю поверхность ее бедра.

– Расскажи, как ты живешь, – попросил он, поглаживая ее бедро и ощущая, как возвращается возбуждение – теперь более спокойное, но и более глубокое в то же время. Он уже знал, чего ждать, и это знание причиняло сладкую боль.

– – Что рассказывать, – сказала она и зачем-то оглянулась в сторону окна. Ее вытянутое, слегка лошадиное лицо выглядело сейчас усталым и постаревшим, и даже улыбка вышла грустноватой, почти жалобной. – Живу, как умею. Как все, так и я. Ты пей.

Тебе действительно пора. Скоро мои инвалиды проснутся и начнут бегать в сортир. Не нужно, чтобы они тебя здесь видели. Ты же знаешь – языки…

– Знаю, – сказал он и выпил. На этот раз разведено было именно так, как надо: не слишком крепко, но и не слабо. «Опыт, – подумал Глеб. – Или, говоря другими словами, стаж».

Это была холодная, совершенно трезвая мысль, пришедшая в голову словно извне. Возбуждение сразу прошло, но он продолжал машинально водить ладонью по ее коже, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Что-то было не так, но что именно?

Слишком быстро, понял он. Слишком быстро и слишком просто, прямо как у кроликов. Конечно, лишние сложности в этом деле ни к чему, но до вчерашнего вечера она ведь в мою сторону даже не глядела, так, кивнет мимоходом, в лучшем случае процедит что-нибудь сквозь зубы… Внезапная вспышка страсти? Ну-ну. Нет, отчего же, бывает, наверное, и такое…

– Прости, но тебе действительно надо идти, – сказала она, вставая.

Глеб сел на кушетке и потянулся за брюками, поставив пустую мензурку на сиденье стула. Мензурки были пусты, и память была пуста, и в душе ощущалась какая-то непривычная опустошенность, казалось, стоит отпустить тяжелые рабочие брюки, и он взлетит к потолку и повиснет там, как наполненный водородом мужской вариант «резиновой Зины».

Она уже деловито надевала халат.

– Завяжи, – попросила она, поворачиваясь к нему спиной, и он послушно принялся завязывать тесемки, шесть штук, начиная от покрытой легким темным пушком шеи с выступающими бугорками позвонков и кончая чуть выше колен, снова испытав при этом прилив мальчишеского возбуждения. Он провел пальцем по выемке под коленом.

– Не хулигань, – не оборачиваясь, сказала она. – Если хочешь, приходи послезавтра. Я буду дежурить в ночь.

– Есть, сэр, – ответил он, вставая и натягивая брюки. – Непременно, сэр.

– Чудак, – сказала она, отходя к окну и беря с подоконника сигареты. – Это не приказ и не просьба, это просто.., ну, скажем, разрешение.

Глеб натянул на плечи подсохшую куртку и подошел к зеркалу, чтобы пригладить волосы. Позади него чиркнула и зашипела, разгораясь, спичка, и потянуло табачным дымом. «Она еще и курит, – подумал он рассеянно. – А как же вера? Впрочем, кто их там знает, может быть, у них это не считается таким уж грехом? Да какое мне, в сущности, до всего этого дело?» – решил он наконец и наклонился к зеркалу, которое висело низковато, как раз под женский рост.

Наклонившись, он увидел в зеркале Марию, которая стояла у окна, крест-накрест обхватив себя руками, и задумчиво курила, глядя прямо ему в спину холодным оценивающим взглядом. Свет из окна падал на ее длинное лицо, освещая его более чем хорошо, в выражении этого лица невозможно было ошибиться: в нем в равных пропорциях смешались верблюжья спесь и холодное ощущение собственного превосходства. Глаза блестели тусклым оловянным блеском, и Глеб с трудом сдержал себя, чтобы не вздрогнуть: ему вдруг показалось, что он переспал с ожившим трупом, сбежавшим из больничного морга.

Она поймала в зеркале его взгляд и быстро отвела глаза. Лицо ее переменилось, словно по волшебству, теперь это было просто усталое и довольно некрасивое, но милое лицо сорокалетней женщины, которая провела бессонную ночь, а под утро до конца выложилась в постели. В конце концов, то жутковатое выражение, которое он заметил в зеркале, могло ему просто почудиться.

Он обернулся и приблизился к ней, чтобы поцеловать на прощание. Она не противилась и даже снова перехватила инициативу, затянув поцелуй почти на минуту. Это был мастерский, очень грамотный и призывный поцелуй, но это была подделка: ни страсти, ни тепла в этом поцелуе не было ни на грош. Это был поцелуй утомленной высокооплачиваемой шлюхи с двадцатипятилетним стажем.

Так могла бы целоваться машина, и Глеб оторвался от нее, изо всех сил стараясь не быть при этом грубым. Она не возражала и против этого, просто осталась стоять на месте и сразу же поднесла к губам дымящуюся сигарету, которую, оказывается, все это время держала в руке, словно для того, чтобы отбить вкус этого последнего поцелуя.

Глеб пробормотал какие-то прощальные слова и, стараясь не шуметь, вышел в коридор. Отделение еще спало, из-за закрытых дверей палат доносились всхрапывания, причмокивания и даже стоны. Кто-то говорил во сне – невнятно, неразборчиво, но с большой убедительностью, и Глеб подумал, что утро – время быстрых снов, которые снятся человеку на грани пробуждения.

Утренняя прохлада пробрала его до костей, и он заторопился к своей пристройке, на ходу нащупывая в кармане сигареты. Дурман развеивался, день вступал в свои права, разрушая миражи, и мысли Слепого сами собой обратились к его невеселым делам.

Интуитивно он ощущал какую-то скрытую связь между этими делами и тем, что произошло с ним только что, но связь эта была слишком призрачной и расплывчатой, и он решил пока не думать об этом.

Это казалось ему второстепенным и не заслуживающим такого пристального внимания, как, например, выгруженные у котельной ящики.

С ящиками, впрочем, все казалось вполне ясным.

Если верить молоденькой библиотекарше, в статье, из-за которой, судя по всему, был уничтожен «Молодежный курьер», упоминалось какое-то оружие, находившееся в распоряжении секты. Убитый Аркадием корреспондент искал Рукавишникова. Видимо, тот и послужил для него источником информации. Теперь, когда и тот и другой были мертвы, для верности стоило перепрятать оружие. Во всяком случае, сам Глеб именно так и поступил бы, и, похоже, именно этот процесс он наблюдал минувшей ночью. Конечно, больничная котельная – не самое лучшее место для оружейного склада. Пожалуй, решил Слепой, оружие перевезли сюда неспроста. Во-первых, больница привычно находится вне подозрений, а во-вторых, здесь оружие всегда под рукой, и его легко в случае необходимости извлечь из тайника и раздать нужным людям.