Беспощадная страсть

Службы наблюдения за сотрудниками его теперь не контролировали — в Комитете вообще царил бардак. Поэтому Дейнекин без проблем приватизировал и продал свою квартиру, оговорив себе право пожить и ней еще какое-то время. Цену взял хорошую, в долларах, Но данная акция была сугубо предварительной…

Данил почти случайно располагал сведениями об одном американском резиденте. К нему-то и обратился Дейнекин, предложив купить материалы из сейфов, которые теперь охранял.

Дипломат согласился посмотреть документы. Дейнекин принес образцы, назвал свою цену. Цена была не запредельная, скорее стартовый капитал, с которым Данил смог бы развернуться на Западе, куда собирался отвалить. Но Дейнекин не знал, что он заранее проиграл свою игру: основные материалы по результатам работы его отдела были уже скопированы новым начальством, и копии самых важных из них тайком переданы ЦРУ — в качестве жеста доброй воли. А американский резидент это знал. Посему, пообещав Дейнекину деньги, с чистой душой отдал его российским коллегам — бывшим врагам, а ныне младшим партнерам. Отдал тоже в качестве жеста доброй воли.

Документы Данил похитил и уже собрался было нести их на конспиративную встречу, где его как раз и взяли бы с поличным, однако бандитским своим чутьем почуял опасность. На свидание с резидентом не явился, с квартиры съехал, установив за ней свое собственное наблюдение. И не ошибся: вскоре обнаружил слежку.

Дейнекин понял — американец предал его. И второй раз в жизни Данил ощутил всеохватную, слепящую ярость. Подкараулив резидента на улице, Дейнекин пристрелил его из табельного оружия. Теперь Данилу оставалось только одно: бежать.

Знакомый врач — много знакомых врачей было у Карла Дейнекина, большинство из них знал и его сын — сделал Данилу частным порядком пластическую операцию лица и пальцев рук. Теперь Данил имел другую внешность и другие отпечатки. Правда, он потратил на операцию почти все деньги, вырученные за квартиру. Однако Дейнекин-младший не жалел об этом. Ибо был у него план полного изменения своей жизни, поворота ее на сто восемьдесят градусов, на путь, ведущий к власти, богатству, раболепному поклонению окружающих, — короче, ко всему, к чему Данил всегда рвался. И теперь этот путь остался у него единственным…

Глава 23

Мента притащили часов через десять. Борзой и Умник доставили его в весьма любопытном виде. Глаза, рот и уши стража порядка были залеплены широкими полосками пластыря. Причем из-под тех кусков пластыря, что прикрывали слуховые органы нового пленника, вились два тонких провода, концы которых терялись за отворотом милицейского мундира.

«Языка» уложили на пол. Север с любопытством наблюдал за происходящим. Умник и Борзой тяжело дышали.

— Тащите его в «раскруточную», — приказал Корвет, кивая на хлопца. — Побеседуем с юношей.

— Подожди, шеф, дай очухаться, — охнул Умник. — Здоровый кабан! — добавил он, неприязненно оглядывая служителя закона.

— Они у Львивченко все как на подбор, — согласился Корвет. — Сопротивлялся? — спросил он, ткнув хохла в бок носком ботинка.

— Куда там! — хмыкнул Умник. — Такое впечатление, что он сам нас искал. Бродил один вокруг отстойника. Ну я кустами подкрался к нему неслышно — и по шее, как ты, босс, учил… Потом спеленали — и сюда…

— Без шухера?

— Какой еще шухер, шеф?!

— Молодцы, — снисходительно похвалил Корнет. — Ладно, отдышались? Волоките его в «раскруточную». И Сатира туда же. Вместе пообщаемся…

Через несколько минут Север очутился в комнате, явно оборудованной под пыточную камеру. Правда, орудия пыток были достаточно просты и непритязательны: паяльник, тиски, кувалда, сложенный вдвое и прикрепленный к железному бруску металлический провод — своего рода плеть. А венчало этот набор сверкающее никелем гинекологическое кресло, почему-то отнюдь не казавшееся тут неуместным… Словом, здесь собрали предметы назначения изначально мирного, но при творческом подходе они могли служить высокому искусству истязания не хуже, чем весь арсенал инквизиции. Север усмехнулся про себя. «А неплохой психолог братуха Корвет, — подумал он. — В ассортименте, да еще столь живописно расположенные в комнате, эти игрушки впечатляют. Особенно гинекологическое кресло. Интересно, где Корвет его спер? Или купил, не пожадничал? Затейник он, однако…»

— Нашему высокому гостю из внутренних органов необходимо вернуть способность воспринимать внешний мир. Действуйте! — приказал Корвет «шестеркам» насмешливо. — А то я его еще даже не узнал, — добавил он.

Умник и Борзой содрали с лица мента пластырь. Из ушей пленника Умник вынул прикрепленные к проводам музыкальные заглушки, а из внутреннего кармана милицейского мундира извлек работающий плейер. «Ого! — подумал Север. — Остроумно. Дешево и сердито. Слух человека полностью блокируется без всякой излишней жестокости. Наверняка этот мент даже не представляет, куда его тащили, по какой дороге, в какую сторону… Словно по волшебству перенесся. Интересно, кто придумал эту шутку с плейером?»

— Вот, Сатир, знакомься! — обратился к нему между тем Корвет, указывая на мента. — Павло Крысюк, доблестный старший сержант и любимый племянник Тараса Львивченко, шефа железнодорожной милиции нашего города. Сейчас мы с Павлом будем немножко поговорить. А, Павло? Будем?

Не пришедший еще в себя мент ошарашенно таращил круглые глаза и молчал. Корвет пнул его ногой.

— Будем разговаривать или нет?! — гаркнул он.

— Будем, будем… — пробормотал Крысюк. — Я, между прочим, сам к вам шел.

— И кудай-то ты шел? — издевательски поинтересовался Корвет противным тонким голосом. — К тетке Грушке на галушки? — последнюю фразу бандит произнес с утрированным украинским акцентом.

Павло молчал. Он пока еще туго соображал.

— Да отвечай же ты, бендера долбаная! — взорвался Корвет. — Боров карпатский! У тебя что, мозги совсем салом заросли? Куда ты шел и зачем? Разевай пасть, панский выблядок, шевели языком, пока я тебе его не отрезал!

Что угодно мог стерпеть Павло Крысюк, но только не оскорбления своего высокого чувства святой национальной спеси.

— Ну ты! Москаль поганый! — зарокотал он. — Кацапская морда! Русская свинья!

Корвет криво усмехнулся. Угадать в нем еврея, тем более чистокровного, действительно было трудно. Ничего специфически еврейского в его внешности не наблюдалось: ну, нос не курносый и не картошкой, но ведь и у большинства русских не курносый и не картошкой; ну, глаза темные — мало ли у кого глаза темные? Ну, волосы вьются — разве они только у евреев вьются? Ну, брюнет — однако ж не жгучий, а скорее рыжеватый. Так что те, кто не знал Дейнекина близко, всегда принимали его за славянина. И, названный «кацапской мордой», Корвет не обижался. Впрочем, и наименование «жидовская морда» его тоже не обидело бы. Плевать он хотел на евреев, а уж на русских — тем более. Из представителей всех народов Земли Корвет интересовался только одним — собой, любимым.

— Запомни, хохол ты безмозглый, — сказал он Крысюку насмешливо-наставительно. — Если хочешь обидеть великоросса, не называй его москалем или кацапом. Русские на эти слова не реагируют. А если реагируют, то прямо противоположно твоим ожиданиям: гордятся своей принадлежностью к великому народу. И «русскую свинью» воспринимают только как проявление свинской тупости собеседника. Хочешь оскорбить русского по-настоящему — задевай его личность, а не национальность. Потому что в глубине души каждый русский либо считает свою нацию высшей, богоизбранной, и ничем ты его с этого не сдвинешь, либо, наоборот, терпеть не может все русское и себя с Россией не отождествляет. Поэтому для русских даже тривиальная «сволочь» обиднее «русской свиньи».

Корвет обожал демонстрировать окружающим, насколько он умнее их. И дела ему не было до того, что гарный хлопец Павло Крысюк практически ничего не понял из его краткой лекции.

— Сволочи вы и есть, — пробормотал сержант. — Зачем по голове огрели? Зачем связали? Я сам вас искал!