Верховная жрица

Надежды тем временем постепенно таяли. Все вокруг шепотом только и говорили о поисках Рыжеволосого Мальчика, Который Спасет Тибет. Но он до сих пор не показывался. Возможно, и не хотел даже, чтобы его нашли.

Павший духом Лобсанг Дром вернулся в свою высокогорную пещеру, чтобы провести остаток дней в медитации, питаясь ячменными зернами и горькими мыслями.

Его благочестивые размышления прерывались лишь раз в году, когда по узким тропам поднимался преданный ему крестьянин, пополнял скудные запасы ячменя и сообщал самые важные новости.

– О святой жрец, – сказал он как-то. – Панчен-лама покинул этот мир.

– Панчен-лама был послушным орудием в руках китайцев; таковы слова отца, – ответил Лобсанг Дром.

– Говорят, китайцы его и отравили. Начались поиски нового воплощения.

– Пусть ищут, мне нет до этого дела, – отозвался Лобсанг Дром. – Следующий будет столь же недостойным, как и предыдущий.

Произошло это в год Огненной Собаки, когда Лобсанг Дром уже потерял счет времени. В год Земляного Зайца тот же самый крестьянин, поднявшись наверх, со слезами на глазах произнес:

– С запада идет молва, что изгнанный далай-лама призывает покориться судьбе. С его словами невозможно согласиться, он, например, изрекает, что являет собой последнего далай-ламу, другого больше уже никогда не будет.

– Запад испортил далай-ламу, – обронил Лобсанг Дром. – Именно об этом предостерегал меня отец.

– Остался только бунджи-лама. Не поищешь ли ты его, о святой жрец?

Лобсанг Дром покачал бритой головой.

– Он не желает, чтобы его нашли.

– Стало быть, Тибет навсегда останется вассалом Китая.

– Если кто в этом и виноват, то только тибетские матери, которые не рожают детей с волосами цвета огня, а если и рожают, прячут их ото всех.

Впрочем, все это уже стало прошлым.

Шел год Земляной Собаки, а Лобсанг Дром по-прежнему медитировал. Он сидел в луже тающего снега, практикуя искусство, известное как тумо, помогающее человеку сохранять свое тепло, даже не укрываясь овечьими шкурами. Снизу, с подножий гор, доносились раскаты грома, а в периоды затишья слышалось рычание снежного леопарда.

На это долгое, гневное рычание испуганным пофыркиванием неожиданно откликнулся пони. Все эти годы никакие посторонние звуки не отвлекали Лобсанга Дрома, и потому он поднял низко опущенную голову и склонил ее набок, внимательно прислушиваясь.

Снежный леопард зарычал вновь. И тут же его рычание оборвалось, сменившись полной тишиной. Словно какой-то волшебник вдруг усмирил хищника.

Мягкое похрустывание вязнущих в снеге копыт становилось все слышнее, вот звук уже совсем рядом с хижиной, где Лобсанг Дром предавался своим горьким размышлениям.

– Прими мое тысячекратное благословение, о путник! – выкрикнул он свое приветствие.

Никто ему не ответил, слышался только хруст копыт.

– Если ты китайский солдат, – предупредил Лобсанг Дром, – знай, что я не боюсь смерти.

– Если я и впрямь был бы китайским солдатом, – откликнулся звонкий, как медная труба, голос, – тебе следовало бы задушить меня голыми руками. Только тогда ты вправе называться человеком.

– Я монах и придерживаюсь великого принципа ненасилия.

Невдалеке показалась густая тень – кто-то вел в поводу пони.

– Ты полнейший неудачник, Лобсанг Дром, – обвиняющим тоном произнесла тень.

– Не стану оспаривать, – откровенно признался Лобсанг Дром.

Человек шагнул в пещеру, и Лобсанг увидел, что его плоское лицо напоминает медный гонг, а шея – короткий обрубок ствола дерева. Это не тибетец, монгол. Одет в черную кожаную тужурку и стеганые штаны, какие носят монгольские всадники. На серебряном поясе висит кинжал. На деревянном седле у лошадки – таких пони используют на войне – призрачно-серая туша мертвого снежного леопарда. Любопытно, что на шкуре не видно ни пятнышка крови.

– Как ты его убил? – спросил Лобсанг.

– Плюнул ему в глаз, – рассмеялся монгол. – Ведь он всего-навсего кот, вот я и убил его плевком. Там, откуда я родом, маленькие волчата играючи разорвали бы его на куски.

Лобсанг тем временем заметил, что к седлу пони прикреплено лассо, и сообразил, что гость вполне мог поймать и задушить снежного леопарда одним метким броском.

– Зачем ты поднялся сюда, монгол? – с любопытством спросил Лобсанг Дром.

– Болдбатор Хан приказал мне разыскать твои обленившиеся кости.

– Зачем? – удивился жрец, ничуть не обидевшись.

– Нашли нового панчен-ламу.

Вместо ответа Лобсанг Дром сплюнул в снег.

– Тебе нечего сказать по этому поводу?

– Панчен-лама не заслуживает даже слов, необходимых, чтобы проклясть его имя.

– А ты не заслуживаешь того, чтобы жить в пещере, – проворчал путник, с силой пнув Лобсанга Дрома сапогом в грудь. Тот, отлетев, растянулся на куче ячменя.

Незваный гость же спокойно стащил леопарда со своего жеребца и, достав из-за пояса кинжал, принялся его свежевать.

– Что ты делаешь, монгол? – спросил Лобсанг Дром, вновь усаживаясь.

– Порчу превосходную шкуру, – буркнул в ответ тот и принялся разрезать серебристо-серую шкуру на меховые полосы и ремни.

Когда же странник оторвался от своего занятия, оказалось, что он изготовил некое подобие меховой накидки, которую и бросил к босым ногам тибетца. Шкура все еще хранила тепло умершего животного.

– Надевай, – велел монгол.

– Зачем?

– Чтобы меня не оскорбляла твоя нагота во время нашего долгого путешествия.

– Я не могу покинуть эту пещеру, пока своей железной волей не докажу, что достоин найти нового бунджи-ламу.

Монгол прищурился, и, когда заговорил опять, в голосе его послышались нотки почтения.

– Ты можешь узнать об уважении к тебе бунджи-ламы лишь из его собственных уст. Я отвезу тебя к нему.

Лобсанг Дром ошарашенно заморгал.

– Ты знаешь, где его найти?

– Нет, но я знаю одного-единственного человека, который может найти его. Если, конечно, это вообще возможно.

– Интересно, как? Я последний из Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме.

– Для моего превосходного пони сущее бесчестье, если на него усядется такой грязный, немытый всадник, как ты. И все-таки я разрешу тебе сесть на него, – отозвался монгол. – Поторопись! В нашем распоряжении всего четырнадцать-пятнадцать лет, чтобы найти бунджи-ламу. В противном случае на Львиный трон взойдет этот гнусный панчен-лама, и эти треклятые китайцы будут править Тибетом до самого окончания Кали-юги [4].

Едва ли не окоченевший Лобсанг Дром с трудом набросил на себя роскошную леопардовую шкуру. Она дымилась, словно котелок с похлебкой на огне. Ее прикосновение к обветренной коже ласкало.

Взобравшись на деревянное, отделанное серебряной сканью седло, Лобсанг Дром изо всех сил старался удержаться в этом непривычном для него положении, в то время как монгол повел пони по кругу, а затем стал спускаться по узкой, шириной меньше чем в локоть тропе.

– Как тебя зовут, монгол? – спросил жрец немного погодя.

– Кула.

– А что это за человек, который сможет определить место пребывания бунджи-ламы, после того как все Безымянные Почитатели, Прозревающие Свет Во Тьме, последний из которых перед тобой, потерпели неудачу.

– Это мастер Синанджу, – прокричал монгол Кула под грохот канонады китайской артиллерии. – Если только предложить ему достаточно золота, он сможет отыскать луну в снежном буране.

– Но ведь до Кореи, где живет мастер Синанджу, очень долгий путь, к тому же пролегающий по китайской территории.

– Еще более долгий путь до Америки, где сейчас находится мастер Синанджу.

– Мастер Синанджу также в изгнании?

– Тише, жрец. Не сбивай дыхания. Тебе понадобятся все твои силы, чтобы перебраться через перевал.

Из этих слов Лобсанг Дром понял, что монгол намеревается перейти в Индию.

– Между Индией и Америкой – безграничный океан, – заметил он. – Как же мы переправимся на одной лошади?