Обет молчания [= Маска резидента]

Мыслимо ли осилить такое даже за месяц, даже бригаде из шести человек, работающих без перерыва круглые сутки. А я один, и времени у меня — неделя. И главное — это далеко не самая основная часть моих служебных обязанностей. Есть еще обеспечение легенды-прикрытия, наработка фактического материала для дублирующей легенды, которую, буде меня станут бить по почкам, я скрепя сердце выдам противнику, но он, противник, если профессионал, моим рассказам без подтверждающего материала не поверит. Его-то, этот материал для будущей проверки, мне и предстоит подготовить. И еще мне надо отыскать и приготовить почтовые ящики и тайники. Довольно? Или продолжать? Знать бы мне подробности своей будущей работы, я бы лучше куда полегче пошел — в космонавты или летчики-испытатели. Видела бы меня учебка! Как же! Но надо помнить, что вся эта изматывающая суета еще даже не работа, а лишь черновые наброски к ней. Прелюдия. Сама работа — впереди. Успокаивает лишь то, что львиную ее часть возьмут на себя технари. Мое дело — в пустой породе шахту рубить. Лаву ковырять, уголек на-гора подымать — им.

Техбригада прибыла в срок. А разве может быть иначе? Опоздание, даже на минуты — это ЧП, автоматически отменяющее всю операцию.

Я не знал способы и формы их транспортировки, но догадывался, что просачивались они поодиночке. Груз частью тащили на себе в специальных контейнерах, внешним обликом не отличимых от какого-нибудь телевизора, стиральной машинки или другой сложной бытовой техники, или получили через посредничество местной мафии как контрабандный товар. Контора любила использовать подобные каналы, так как преступники, получившие щедрую мзду, обычно частью того же перевезенного ими товара, и заинтересованные получать ее и в дальнейшем, гарантировали сохранность крепче вооруженных банковских инкассаторов; излишнего любопытства, предупрежденные о последствиях, не проявляли, а если бы даже и влезли в посылку — все равно ничего бы не поняли. Вмешательства в процесс транспортировки местной милиции Контора не опасалась, так как использовала надежные, неоднократно проверенные каналы. А уж на самый крайний случай каждую упаковку заряжала мощным самоликвидатором, и если кто-нибудь, вскрыв коробку и не удовлетворившись внешним обликом товара, пытался продолжить исследование, раздавался легкий хлопок, и каждая неделимая часть посылки горела натуральным пламенем, а то, что не могло гореть, плавилось, превращаясь в груду искореженного металла, напоминающую внешним видом пропущенный через пресс многоканальный бытовой радиоприемник. Все. Металлолом — на свалку, дело — в архив местной пожарной команды, ответственного за противопожарную безопасность кладовщика — под суд.

В нужной точке, в нужное время багаж и люди сходились, образуя единый разведывательный организм. Причем в исходную точку каждый доставлял ту часть оборудования, без которой вся прочая аппаратура, как и заключенная в их головах информация, была бесполезна, как прошлогодняя зарплата, и непосвященному человеку ровным счетом ничего прояснить не могла.

В точке сбора и монтажа, где утечка информации была наиболее вероятна и опасна, в игру включался охранник, выступающий не только в качестве защитника интеллектуальной собственности Конторы, но, если обстоятельства того требовали, и чистильщика, который в последний момент гробил и уродовал до неузнаваемости не только аппаратуру, но и обслуживающих ее операторов, а те по наивности представляют его исключительно ангелом-хранителем. Сделав же дело, охранник шел себе под суд под видом психически ненормального в период обострения болезни пациента, не отвечающего по закону за свои безумные поступки, что подтверждалось соответственно специальными документами и умелой, разработанной светилами отечественной психиатрии симуляцией.

Но если честно, то под суд не шел, а просто скоропостижно умирал в камере предварительного заключения от сердечного приступа, удушья или еще какой болезни. Конечно, охранник, исполняющий свой долг, об этом тоже не догадывался, как и охраняемые им технари о своей запрограммированной Конторой печальной участи. В свою очередь, случайная смерть в тюрьме нежелательного свидетеля возлагалась на оперативную спецбригаду (пять часов на сборы и доставку в любую точку страны или ближнего зарубежья). И меня как Контролера и куратора операции. Вот такая премилая схемочка.

Интересно, какая при этом судьба уготована Контролеру? Знать бы. Или лучше не знать, чтобы сон спокойнее был?

Но это все — крайний случай, до которого в моей практике, слава богу, не доходило. И, будем надеяться, не дойдет.

И вот для того, чтобы надежды мои оправдались, я тружусь как проклятый с утра до вечера без перекура и перерыва на обед, обеспечивая надежный прием, страховку, возможные пути эвакуации и отвлекающие внимание преследователей шумовые и звуковые эффекты. Специальная техника и приставленные к ней мозги — штука очень дорогая, поэтому швыряться ими Контора не любит, и, пока есть хоть малая возможность спасти и эвакуировать в безопасное место людские и материальные ресурсы, чистильщик своей метлой не метет.

Отсюда, как ни крути, огромные финансовые средства, жизнь по меньшей мере трех человек, да и наверняка моя тоже, зависят исключительно от моей добросовестности в порученном деле. Вы бы стали в такой ситуации филонить? Лично я — нет. Не о лишении тринадцатой зарплаты, не о тридцать третьей статье в трудовой книжке идет речь в случае неудачи!

Ладно, если что-то непредвиденное случится до нашей контрольной встречи — там не моя зона ответственности, не моя голова в залоге, и, значит, не ее в случае чего свинтят с плеч. Это утешает. Но вот после встречи ситуация меняется с точностью до наоборот. Прежнюю голову возвращают владельцу, а мою несут в ломбард на освободившееся место, и пока операция идет, я за ее сохранность поручиться не могу. Так что, если вдруг встреча сорвется, я напрягусь, но не расстроюсь. Но встреча не срывается.

В пятницу в 19.30 я сижу в местном цирке, с увлечением наблюдая за проделками дрессированных обезьян. Люблю я цирк. За что? Нет, не угадали — за круглую арену, где хорошо видно сидящих напротив зрителей, за обилие народа и не очень глубокую темноту. Я смотрю это порядком надоевшее мне представление уже в третий раз. Я хохочу, словно услышавший голос кормилицы младенец, восторженно колочу ладонью о ладонь и даже о колено ближнего соседа. Но вообще-то смотрю не на обезьян, пусть хоть передохнут все разом, а на противоположные ряды кресел. Ровно через семнадцать минут после начала представления по третьему проходу вниз должен пройти известный мне человек. Пройдет он — контакт состоялся, механизм действия запущен, мосты сожжены. Нет — операция замораживается.

— Ну во-още. Ну эта с бантом… ну дает… — захлебываясь, ору я, разбрызгивая по ближним рядам слюну, изрядно сдобренную дешевым алкоголем. Время — шестнадцать с половиной минут.

Я заливаюсь счастливым смехом, одновременно настороженно замирая внутри.

Семнадцать тридцать, сорок, пятьдесят. Идет! Слава богу! Пятьдесят секунд опоздания я в отчете отмечу — щадить не буду, пусть его потом начальство и в хвост, и в гриву за допущенную непунктуальность. В нашем деле пятьдесят секунд — немалый срок. За него можно и инфаркт схлопотать, и пулю в лоб. Разгильдяи!

Обезьяны завершают выступление. Их сменяют не намного отличные по ловкости гимнасты. Периферия. На слонах я «скисаю» и, громко икая и отрыгивая, покидаю кресло. Согласуясь с правилами, я должен был досидеть до конца представления и покинуть цирк, смешавшись с бодрой толпой зрителей, но, честное слово, сил нет смотреть эту муру в третий раз. Как бы по-настоящему дурно не стало.

Двадцать первое, двадцать второе. Я отслеживаю операцию. Дело раскручивается на удивление гладко. Ревизоры снимают квартиру напротив объекта, то есть дома, где живет местный Резидент. Редкое везение — старый жилец получил новую квартиру, новый еще не въехал и, чтобы иметь дополнительные средства на ремонт, сдал жилплощадь на краткий срок.