Гольф с моджахедами

— Не рано. Здравствуйте, Тереха, слушаю.

— Потрясающее предложение!

Заира выключила лампу в простенке между огромными окнами, выходившими на серое, искомканное бризом море. С утра штормило, и казалось, что в стальных рамах не пейзаж с волнами в барашках, а кое-как натянутое морщинистое одеяло в прорехах, из которых торчат клоки ваты.

— Потрясайте, — сказала Заира Терехе и, прикрыв трубку, зевнула. — Две минуты. Больше времени не имею. Ко мне едут гости.

— Гостья, — нахально похвастался информированностью Лоовин. — Звоню из аэропорта. Ваши усадили в машину потрясающе элегантную леди…

Старый Тереха Лоовин, выряженный опереточным бонвиваном, толкался в Адлерском аэропорту, когда принимали международный рейс. И на Сочинском морском вокзале, если приходил круизный теплоход с иностранцами. Таращился из ресторанного окна на приезжих и их багаж. Воплощал традиции фарцовского прошлого, а на деле, что называется, стучал по мелкому: кто кого встретил, кто где был и что сказал…. За это контрразведка позволяла ему портить адлерский аэродромный или сочинский портовый пейзаж.

— Вы желаете, чтобы вас ей представили? — спросила Заира. И усмехнулась, теперь не прикрывая ладонью трубки.

— Э… да, нет…

Лоовин считался голубым.

— Тереха, раскручивайтесь по делу. Зачем вы звоните?

— Брусочек, пятьсот грамм. Гладенький…

Заира, толкнувшись ногой, мягко развернула кресло от окна.

— Конечно, не сертифицированный?

— Напротив! Безупречный… Три девятки, запятая и после неё ещё девяточка. Номерок называю. Четырнадцать восемьсот восемьдесят. Кредит суисс… Вам сообщаю первой.

— И последней, Тереха.

«Черкес» замолк, обдумывал варианты ответа. Соображал он медленно.

Антрацитового оттенка экран телевизора «Телефункен» со звуковыми колонками, похожими на холодильники, нагонял ещё большую тоску. Еще раз толкнувшись ногой, Заира вернулась с креслом к вяло штормившему морю.

Зачем Саид-Эмин Хабаев, всемогущий председатель правления и генеральный управляющий «Гуниба», построил виллу над этим жутким обрывом?

Чеченцы боятся моря. Это в генах. На берег предки попадали для продажи. Традиционная манера трудоустройства сто лет назад воспринималась иначе, чем сейчас. Для некоторых, вырванных из горных аулов, рабство открывало мир и карьеру, случалось, что попадали на трон в Египте или Тунисе… И сейчас дети моджахедов, [6] приезжающие на виллу, одни забираются по склону и прячутся за кухонным блоком и конюшней, отсиживаются в самшитовом подлеске, другие — бегут к неспокойной большой воде и пробуют её на вкус.

Ради детишек, страдающих морской аллергией, Заира навесила на окна, которые, в сущности, считались стенами, глухие портьеры, а для освещения салона прибавила ламп.

— Когда прикажете прибыть? — спросил Лоовин.

— С брусочком?

— Разумеется.

— Я скажу Карамчяну, он вам позвонит, Тереха.

Заира вдавила дистанционное управление шторами. Пейзаж с Черным морем исчез, в салоне стемнело, и она реостатом добавила накала в лампах.

Эффект получился неожиданный. Огромный черно-белый фотографический портрет Заиры, висевший у дверей, высвечивался теперь снизу и не выше подбородка. Она передернулась: как не заметила до сих пор? Лампы вызывающе обозначали высокую, обтянутую платьем грудь, тень отрезала голову…

Что бы сказала русская парижанка, приметив такое?

— Карамчяна нет в Сочи, — сказал Лоовин.

— Здесь он, всезнайка, — ответила Заира и разъединилась.

Карамчяну, если он двигался по расписанию, полагалось теперь проезжать на своей «Волге» Новороссийск. Он вез подарок Саид-Эмина Хабаева ко дню рождения Заиры, полученный в ставропольской гостинице «Интурист» от связного «Гуниба».

Генеральный управляющий Горы, огромного финансового имамата, неторопливо и по системе, как делал все в жизни, вел поиск второй жены. Братья, родной — Макшерип и сводный — Исса, относились к проекту со смешанным чувством. Но решать, конечно, сестре. Чеченки своевольны…

Ритмичное шипение прибоя под обрывом прорывалось теперь даже сквозь шторы. Заира подумала, что следовало бы поставить гардины-дублеры со вторыми такими же. Впрочем, гостье, может, и понравится шумовая близость водной стихии. Русские иначе воспринимают море.

Пропищал «Эриксон».

— Хозяйка, — сказал Джамалдин, осетин-водитель, — шоссе скользкое, подморозило ночную мокреть, приеду на десять-пятнадцать минут позже. Или гнать?

— Положись на свою осторожность, Джамалдин. Гостью везешь, — сказала Заира.

Осетин исповедовал православие, иначе бы она сказала: положись на Аллаха.

Могущественный Саид-Эмин Хабаев любил осетин. Отец этого, Джамалдина, спас ему жизнь — спрятал в семье, когда в прошлом веке, 23 февраля 1944 года, 479400 чеченцев депортировали в Казахстан. Женщин с детьми и стариков отделили, везли другими эшелонами. Стояли морозы, Хабаевы вымерли. Трехлетнего Саид-Эмина вытянул из-под мертвяков сцепщик. За такое расстреливали на месте, как за помощь при побеге.

Неведомы пути человеческие, но судьба каждого предопределена…

Прав Исса, с ней не играют. Перед смертью каяться за совершенное зло, как принято у христиан, будет поздно. Пророк Мухаммед, да благославит его Аллах и приветствует, говорил: не делал добра, не помогал людям в беде — не надейся на рай, будешь пить кипяток в аду, добро совершай, когда просят нуждающиеся…

Стареющий и бездетный Саид-Эмин нуждается в добре и любви. Могущественные чаще других лишены этого…

А что чувствует она, Заира?

Махачкалинская поэтесса Аминова в такой, наверное, пасмурный день и написала свое задушевное:

Много лет назад Заира так же молилась, но судьба не защитила «другое сердце». А тело, наверное, смыло прибоем с гальки сухумского пляжа. Жених, нанявшийся к абхазцам, воевал против «гоги». И противник-то считался ничтожным. Судьба…

В защиту Саид-Эмина Хабаева молитв не требовалось. О спасении обычно молились его враги.

Уважение, благодарность за поддержку, восхищение благородством, дружба, наверное… Что ещё она может чувствовать? Что может быть еще, если тебе, Заира, тридцать шесть и ты считаешься старой девой без детей, а это само по себе большой грех?

«Эриксон» запищал опять.

— Хозяйка, мы перед воротами, въезжаем, — сказал Джамалдин.

— К центральному входу, — приказала Заира.

Она прошла в просторные сени, выходившие на лужайку, подобрала с мраморной доски перед зеркалом шелковый черный шарф, накинула на голову, концы обернула вокруг шеи, привычно прикрыв одним лицо до глаз. Взглянула в зеркало. Огромные глазищи, высокая переносица…

Полномочный представитель президента Масхадова в Краснодаре, дальний родственник, называл её по-есенински — «моя Гайянэ».

Русская успела, упредив охранника, открыть дверь «Бэ-Эм-Вэ Икс-5 Ле Ман» и выйти. Полпред, до краснодарского назначения представлявший Чечню в Лондоне, назвал бы её, наверное, Одри Хепберн. Невысокая, стройная шатенка, на кавказский вкус — тощая. Твидовый спенсер, черная юбка немного выше колен, темные чулки, приплюснутые туфли на плоской подошве. Единственное светлое пятно в костюме — горчичного оттенка шарф, по-матросски увязанный жгутом на груди. Поражала прическа: густые космы, которых хватило бы на двоих, в беспорядке ниспадали, раздваиваясь на темени, чтобы прикрыть вроде бы случайно отставшей прядью высокий лоб…

Семисотсильный внедорожник укатил к гаражу. Русская не знала, как реагировать на появление чеченки с полузакрытым лицом, и вопросительно взглянула на охранника.