Белая гвардия

— Уж это безусловно… — хмыкнул князь. — Руки бы не подал, не то что приглашать в дом… Нет, Кирилл Степанович, я себя никоим образом не отношу к идейнымлюдям. И нет у меня ненависти ни к вам лично, ни, пожалуй что, к самой Совдепии. Прошлого не вернешь… Здесь другое. Отец, как бы вам объяснить, тоже не пестовал идейных разногласий с одолевшими их большевиками. Считал перемены безвозвратными, ко всем этим РОВСам, гонявшим через границу диверсантов и агентов, относился иронически… по каковому поводу имел конфликты кое с кем из бывших сослуживцев, вылившиеся даже в две дуэли… Здесь другое. Он настроил себя на полное и совершеннейшее отчуждениеот Совдепии. Не сомневался, что она пришла навсегда — и жил так, словно ее не существовало. Понимаете? Так, словно этой страны вовсе не существует на земном шаре. И воспитывал меня в соответствующем духе… Называя вещи своими именами, вколачивалв меня это убеждение, иногда в буквальном смысле. Российской империи больше нет — но на свете не существует и Совдепии. И знаете, ему удалось, — признался князь с чуточку сконфуженной улыбкой. — Я не питаю ни малейшей ненависти… но подняться на борт вашего эсминца никогда не смогу. Так уж воспитан. Настолько глубоко это во мне засело. Понимаете?

— Да, пожалуй, — сказал Мазур.

— Осуждаете?

— Ну что вы, Илларион Петрович, — сказал Мазур. — С чего бы вдруг и по какому такому праву…

— Знаете, за что я вас уважаю? — неожиданно спросил князь. — За то, что вы ни разу не пытались вести со мой политические дискуссии. Ни единого разочка. Вы только играете со мной в шахматы и пьете коньяк. И это прекрасно, — он на миг опустил глаза. — Неловко признаться, но поначалу я подозревал в вас агента ГПУ, намеренного меня завербовать. Прошу меня великодушно простить, но одно время я всерьез так считал…

— А зачем вас вербовать? — спросил Мазур с самым наивным видом.

— Ну как же, ваше ГПУ по всему свету вербует людей, об этом столько писали… я как-никак занимаю видное положение в здешнем обществе…

Мазур пожал плечами:

— Черт его знает, что там делает ГПУ… которое, кстати, давным-давно называется совершенно иначе. Я просто-напросто военный моряк.

—  Теперья в этом не сомневаюсь, — заверил князь. — Но поначалу, каюсь, всерьез подозревал и вас, и вашего друга в трогательном чеховском пенсне… Вы не обиделись?

— Ну что вы, — сказал Мазур, — нисколько.

И мысленно усмехнулся. Трогательное пенсне. Чеховское. Ага…

— Одним словом, это отчуждениезасело настолько глубоко… — словно бы виновато улыбнулся князь. — Танюшка, разумеется, совсем другая. Я и не собирался воспитывать ее в том духе, в каком менявоспитывал отец, — это уже было бы как-то даже и смешно. Столько лет прошло… Дело, наверное, еще и в том, что у меня была среда, не в одном отце дело, я рос и взрослел среди русских… А Танюшка выросла в совершенно другой обстановке, — он горько покривил губы. — Вы ведь не могли не заметить, как она говорит по-русски? Он для нее — иностранный. Собственно, она, если называть вещи своими именами — современная молодая француженка. У нее, за исключением меня, средабыла исключительно французская: мать и ее родственники, здешний лицей, естественно, французский, университет в Париже… Друзья детства и юности почти сплошь французы, а если и нет, то безусловно не русские… Иногда это по-настоящему мучительно…

Прежнее аристократическое бесстрастие его давно покинуло, он не то чтобы окосел, но выглядел изрядно рассолодевшим. Старательно уводявзгляд, горько усмехнулся:

— Именно так и обстоит… Я — русский дворянин, Гедиминович, а моя дочь — натуральная француженка. Сомневаюсь, что ее дети будут знать русский, ей самой, я знаю, откровенно неинтересно…

«Таков печальный итог», — процитировал Мазур мысленно одного из своих любимых авторов. Какого-либо особенного сочувствия не в себе не находил. Честнее говоря, не ощущал вовсе. Ну да, француженка. Чего и следовало ожидать. Это еще большой вопрос, считать ли русским самого князя, всю свою жизнь прожившего в том самом отчужденииот той страны, что некогда звалась Российской империей, а последние сорок лет — и без связей с русской эмигрантской общиной… Разумеется, Мазур не питал к этому человеку не то что злости, но и тени неприязни — с какой стати? Ничегошеньки против СССР не сделал, даже статейки не тиснул. Просто-напросто не было у Мазура к нему сочувствия, и все тут. Сам и вырастил француженку, хрен ли теперь слезы лить…

Увидев, как рука князя потянулась к графинчику, решительно поднял ладонь:

— Увольте, Илларион Петрович. Мне, пожалуй что, довольно. Вы же сами хотели, чтобы я сопутствовал Татьяне Илларионовне…

…Парадные гвардейские мундиры кто-то из предшественников Папы в свое время, не мудрствуя лукаво, почти во всех деталях слямзил с французских — что было, в общем, логично. Так что Мазур сейчас выглядел как натуральный павлин-мавлин: синий китель с вышитыми золотом бранденбурами на груди и золотыми эполетами, красные штаны, расшитое золотом синее кепи, начищенные сапоги до колен (с золочеными шпорами, блин!), кушак из золотых нитей, парадная сабля с золоченым эфесом, ну и, конечно, белые перчатки. Экземпляр, однако… Но тут уж ничего не п оделаешь. В полном соответствии с принятыми правилами секретности весь мир за пределами социалистического лагеря давным-давно знал, что Папину высокую персону теперь охраняют и советские офицеры — а вот советским людям (кроме особо доверенных, наподобие посла или борзописца из АПН) этого знать категорически не полагалось. Так что на «Ворошилове» Мазура, кровь из носу, должны были считать именно что местным павлином-мавлином, «белой гвардией», как их группа давным-давно себя шутейно прозвала…

Таня, конечно, выглядела гораздо более современно — в синем платье, которое ей очень шло, с красивым значком на груди: большим, в разноцветных эмалях и золотых геральдических прибамбасах. Мазур давно уже знал от Лаврика, в чем тут секрет: собственно, никакого секрета. Почетное звание. К десятилетию независимости тогдашний президент-генерал Окаленго объявил, что вводит почетные звания «Сын свободы» и «Дочь свободы», каковых удостоены дети обоего пола, черные и белые, родившиеся в день провозглашения независимости (а Таня в этот именно день и появилась на свет), — с вручением соответствующего знака и грамоты за личной подписью президента. Это было красиво, конечно, весьма да же агитационно — вот только охватило едва ли десятую часть тех, кто имел на это право: городская беднота мало заботится о том, чтобы получить на ребенка свидетельство о рождении с точной датой, а уж в деревне и самим свидетельствами до сих пор далеко не везде озабочиваются. Генерал Окаленго был большой мастер выдумывать такие вот внешне эффектные штуки, не вводившие казну в большие расходы, — что его, впрочем, не уберегло от автоматной очереди в спину…

Главное было, когда вылезал из машины, — чтобы сабля с непривычки не запуталась в ногах, иначе сраму не оберешься. Обошлось. Зато степенно и солидно идти под руку с дамой его неплохо выучили в курсантские времена, так что с этим никаких проблем не возникло.

Первое время Мазуру казалось, что окружающие поголовно пялится на него с насмешкой. Что нисколечко не соответствовало истинному положению дел — аборигены и в самом деле все до одного на него таращились, но — с полным почтением. Армию в Африке уважали — еще и оттого, что она положила немало трудов, вколачивая в сограждан это уважение… Так что понемногу Мазур перестал чувствовать себя опереточным персонажем. Особенно когда теснившийся у парадного трапа цивильный народец, черный и белый, едва завидев бравого гвардейца, живенько раздался в стороны, освобождая дорогу. Даже вахтенный у трапа без малейшего промедления вытянулся в струнку и лихо отдал Мазуру честь — не подозревая, конечно, перед кем встает во фрунт. Мазур бросил два пальца к козырьку и сделал первые шаги по насквозь знакомому кораблю — на борту коего, правда, давненько уж не бывал.