Каратель

Десять дней бродил по лесам Шалый, десять ночей спал в хуторских амбарах и шалашах, срываясь с места всякий раз, когда слышались шум мотора или человеческие шаги. То и дело мелькала мысль пойти, сдаться — ведь не убивал же! Но четыре года отсидки за разбой тягостно напоминали о себе, а теперь к «сто сорок шестой» приплюсуются три отягчающих: «по предварительному сговору группой лиц», «с применением оружия» (его «наган» в «бардачке» «Урала» уже наверняка нашли) и «лицом, ранее совершившим разбой». Тянуло на все пятнадцать лет усиленного, а этого в его двадцать пять — ой, как не хотелось!

На десятые сутки он оказался близ Выселок. Здесь жили дальние родственники Шаловых — двоюродная тетка Катря и дядька Павло. Дождавшись темноты, он прошел краем деревни до усадьбы, огляделся и проскользнул в калитку.

— Кто? — не сразу отозвался женский голос.

— Я, теть Катря, Ленька.

— Какой еще…

— Да Ленька я, Шалов, открывай!

Женщина уронила что-то на пол в темных сенях, лязгнула засовом.

— Здрасьте, вечер добрый, — осклабился Шалый. — Не ждали?

Пожилая крестьянка отступила вглубь, потеряв дар речи.

— Не признали меня, что ль?

— Отчего ж… Входи, входи, Леня! — растерянно заговорила она, оглядываясь в поисках не то иконы, не то чего-нибудь тяжелого. — Ты… ты как к нам… в командировку или как?

— Да не, я тут неподалеку на трассе обломался. Вызвал аварийную, покуда приедут — дай, думаю, зайду. Поесть чего дадите?

Женщина метнулась на кухню, застучала кастрюлями, словно обрадовавшись, что нашлось занятие, за которым можно спрятать испуг.

— Как живете-то? Ничего? — походя спросил Шалый, разглядывая себя в зеркале. Щетина, запавшие глаза, черные разводы на лбу и на щеках, солома в волосах, изорванная, перепачканная джинсовая рубаха способны были испугать кого угодно. Сразу понял, что Катря в сказку о поломке не поверила.

— Ничего живем, как все, — ответила она. — Тебя-то что на похоронах Василя не было?

«Знает, — понял он. — Раз была в Могилеве, значит, про все знает!»

— Припозднился, не успел, — отбрехался, поморщившись: разговор продолжать не хотелось — поесть бы да уйти поскорей.

Она высыпала в миску теплую еще бульбу, поставила сметану в горшке и, опустившись на лавку, сочувственно посмотрела на родственника:

— Ну и как ты теперь-то? Куда?

— Там видно будет. Спрашивали обо мне?

— А то как же! Милиция тебя ищет, Ленька. Везде ищет. Перевернул машину-то с людьми — зачем убег? Надо было пойти повиниться.

Он навалился на еду — так голодный волк, случайно забредший на подворье, торопится набить брюхо до расправы. Далекая тетка и раньше была для него не более чем предметом.

— Дядя Павел где?

— Вышел. Не знаю, спала я, — она с беспокойством провела глазами по черным стеклам окошек.

…Хозяин слышал из хлева, как скрипнула калитка, чей-то голос попросил впустить; ополоснув в корыте руки, поспешил с вилами наперевес к дому. Здесь, на отшибе, к ним захаживали нечасто, особенно в такое время суток. Осторожно заглянув в окно, он увидел перемазанного, заросшего мужика. Жена беспокойно оглядывалась по углам.

«Ленька! — сообразил наконец. — Ленька-бандит! Ховается, видать, от властей».

Леньку он за человека не считал. Отсидевший за разбой племянник, по его убеждению, бросал тень на весь род.

Так, с вилами, он и прибежал к соседу:

— Сажай, Григорьич, Нюрку на лисапед — пусть катит к участковому, да поскорей! Бандит у меня в доме, ищут его!

Через минуту четырнадцатилетняя Нюрка уже крутила педали, направляя «лисапед» к центральной усадьбе.

…Шалый тем временем, раздевшись по пояс, плескался под рукомойником в сенях.

— Вот это тебе подойдет? — заискивающе спросила Катря, появившись в дверном проеме с мужниной сорочкой.

— Мне все подойдет! Штаны да пиджак какой подыщи, и сапоги поновей!

Мысленно проклиная мужа («Куда запропастился, старый черт?!»), Катря пошла в спальню, отворила видавший виды шифоньер. Костюм у Павла был один-единственный, явно не по размеру, и было его жалко до слез. Вспомнилась ей вдруг зимняя ночь сорок третьего, когда в их дом пришли полицаи и рылись в сундуке, отбирая пригодные вещи; мать с отцом молча сидели у стены под иконами, а она, четырехлетняя тогда девочка, с любопытством разглядывала вооруженных людей в щелочку между занавесками на печи.

— Давай, давай, теть Катря! Я вернусь — новый ему куплю, мне сейчас позарез нужно.

— Когда ты вернешься-то, Леонид? Меня уж тогда, поди, на свете не будет.

— Не каркай! — Шалый подошел к шкафу, бросил на кровать полотенце и, сняв с вешалки пиджак, прикинул на себя: — В самый раз.

— А ну, повесь на место! — раздался голос хозяина от двери. Павло стоял, угрожающе выставив вилы, и зло смотрел на племянника.

— Ты чего, дядя…

— И не дядя я тебе, бандит! Какой я тебе дядя? Вешай пинжак и брысь отседова! Ну?!

Шалый рассвирепел, швырнул пиджак на руки Катре.

— Вот значит как, да? — шагнул к неприветливому родственнику. — Ну пырни! Пырни, сволота!.. Только матери потом моей не забудь отписать, мол, замочил сынка собственными руками. Тебе за меня премию дадут! Навозу осенью купишь!..

— Ты мать-то не поминай, пащенок!

Сократив дистанцию, Шалый ухватился за вилы и рванул на себя, но хозяин выпустил из рук оружие только после того, как получил удар ногой в пах, вскрикнул и ткнулся лбом в пол.

— Давай одежду! И пожрать собери! Быстро! — заорал Шалый, широко замахнувшись вилами: опусти он их на спину хозяина — пригвоздил бы к полу.

Катря закричала, взмолилась, похватала с вешалок все, что нужно. Достала из сундука неношеные хромачи.

— Родственники, падлы, бля!.. — рычал Шалый, одеваясь. — Никак по-хорошему не хотите! В гробу я вас видал!..

Через три минуты он был одет-обут, отстранил тетку, выгреб из холодильника сало, яйца, забрал полкаравая, недоеденную картошку из миски.

— Ружье у него есть? — затянув хозяйский сидор, зыркнул на Катрю.

— Не… нету, Леня! Нету ружья! — клятвенно заверила та и перекрестилась для пущей убедительности. — В прошлом году приказ вышел по сельсовету…