Время своих войн-1 (СИ)

   Развернулся он, когда почувствовал, что рядом встаю в рост, тут его и ударил снизу. Вряд ли он тот нож увидел. Сам его ножом поднимаю, и кажется мне, что это он куда-то вверх уходит, обидно уходит. Не понимаю, что я это делаю. Перехватил его левой рукой за загривок, к себе тяну, чтобы не соскочил, не улетел под небеса. Нельзя их в небеса отпускать, небеса для Лехи. Он выгибается, я к себе, духи учуял от шарфа... и так меня это озлило - сломил, зубами в шарф вцепился. Ноги скользят, разъезжаются. Обмякли оба, разом, будто воздух из нас выпустили. Так на коленях и замерли, обнявшись. Так и помер он. И я не понимаю, помер, али нет.

   Не знаю, сколько времени прошло, только понимаю - немца у меня отнимают. Зубы разжать не могу, отрезали кусок шарфа подле лица. Отняли немца, сняли с ножа, ногой спихнули. Ладонь с рукояти не разжать, закостенела. Покричали что-то в уши, не понять, потеребили, разбежались. Сижу.

   Видеть стал. Вижу, ротный поверху ходит, как тот фриц. Опять ротный живой, никакая холера его не берет. Где-то карманной пукалкой разжился, ходит постреливает, не понять кого. Может и наших, тех, кому уже край - кишки наружу. Таков уговор был, ежели ноги отдельно валяются, либо кишки по грязи размотаны - пособить. Он больной на голову, ему война в радость, все знают, потому самые дела поручают. Где другим могила, с него как с гуся.

   Сижу, кусок шарфа в зубах - рот не разжать - ни проглотить, ни выплюнуть. Вниз смотрю, грызу кусок до крови в деснах, орать хочется, выть, а слезы не текут. Там у блиндажа, стоймя, друг дружку подпирая, товарищи мои мертвые все, и немца того товарищи - всех он их, без разбора.

   Сижу, не хочу больше ничего. Наработался. Пульки стали пошлепывать в грязь. Чпок-чпок. А мне то не интересно, равнодушен стал. Ударило в бок. Не пулей, это ротный с налету толканул, прямо на головы, и сам сполз. Ох, нехорошо! Стали мы по этим головам ползти и дальше ползти, лишь бы подальше. Только нож, а винтарь где-то в первых траншеях оставил. И нож-то вроде теперь не мой, а чужой - фрицевский. Чистый трибунал, если винтовку потеряю. Схватил первую железку - отчитаться - волоку. Тяжелая, не наша. Ротный обернулся, обрадовался, перехватил, в первом удобном месте пристроил, и ну поливать - громкая хреновина. Опорознил всю, опять мне сунул. Волоки дальше, пригодится! Коробки стал собирать, обвешался. Так и бредем по окопу, он место выберет, приладится и отводит душу, пока целиком не расстреляет. Потом так же.

   Идем, я уже и о ствол руку ожег - хватанул неловко. В очередной раз мне это дело поручил - наладил, привалился спиной к окопной стене.

   - Давай, - говорит. - Жарь гадов!

   Высунулся - ничего не видать, нет живых.

   - Зажигай, - говорит, - какая разница. Пусть думают, что мы тут живы.

   Сам голову запрокинул - в небо смотрит. И я посмотрел, потом опять на ротного. Первый раз вижу, чтобы ротный настолько заморился.

   Стреляю, раню землю поодаль. Какая-то трассером идет, зарывается, потом вверх взлетает. Отторгает ее земля, не держит. Как и нас к себе не приняла... Мало шрамов ей, что ли, понаделали? Стреляю...

   Думаю, никого на всем белом свете не осталось, кроме меня и ротного. Так и пойдем мы по этому окопу до самого Берлина...

   А тут стали сползаться на шумовище. И Митяха, из тех Лешенских, что родней мне по дядьке двоюродному приходится - живой, и даже не раненый, и братья Егорины по окопу приковыляли, друг дружку поддерживая - бинты спросили. Еще Кузин-младший сполз - улыбка до ушей, зубы белые...

   Семеро нас вместе с ротным, и все, если глянуть, словно с могилы вылезли. Земляные. Глаза блестят.

   Тихо стало, по ненормальному тихо. Не бывает так. Стали по сторонам смотреть. Не может так быть, чтобы все контуженные были. Пошли дальше по окопу, а он и обрывается, но не совсем, а ложбиной дальше заросшей, будто лет сто прошло. Грибы понизу растут. Выбрались наверх, осмотрелись, не холм это, а остров маленький - вода кругом краснеется, словно луну кровавую утопили, а дальше туман, ничего не видать.

   И тут понял я, что умерли мы все. Сразу успокоился. И сразу стало как-то любопытно - текет ли кровь здесь? Спор у нас как-то по этому поводу был. По всему (что про "тот свет" рассказывают) не должна бы... Ткнул себя в руку - больно! - пошла кровь по руке, пошевелил ее ножом, поднял, рассматриваю. Мысль откуда-то звербит: "Сбежал народ кровью по лезвию ножа... сбежал народ кровью по лезвию... сбежал народ кровью..."

   Упала капля на землю, и тут же берег появился, словно морок какой-то был с водой, сдуло ее сквозняком. Только тихо кругом. Птицы перекликиваются, и пчелы гудят. Нет войны...

   МИХЕЙ (90-е)

   На Егория боль отпустила, и Михей подумал, что умер - уж больно краски в миру стали яркие - таких не бывает, осмотрелся - все по-прежнему, но и не так. Хотя жил большей частью в лесу, раньше как-то не замечал; сколько оттенков бывает зеленого, не помнил такого достоинства в его сытой неброской яркости. И дальше, уже по осени, которой не чаял дождаться, не уставал удивляться иной, петушиной красочности жизни. Другой бы давно свыкся, а он, нет-нет, да остановит лодку у плавающей кувшинки, чтобы заглянуть внутрь запаздалыша - цветка не по сроку - ишь ты! - и по-щенячьи возрадоваться. Вот оно оказывается как: правда в том, что без боли и света не увидишь, не поймешь его. Правильные глаза только после большой боли становятся. Хотя помнил, как иной раз через боль весь свет костил, невзвидеть готов был, когда в поту и бредостном состоянии готов был изгрызть валенок из подголовья, после, когда отпускало, так жаден становился взгляд, так высасывал все, что казалось со всех убудет - обнищает свет. Как ушла боль, так и жалость к самому себе прошла, и злость прошла, и простил всех, кого по совести простить нельзя - стал равнодушным к людскому племени и заботам, будто нет их и подобного на этом свете, не коптят они его. Прощение после боли приходит. Возможно ли такое, - думал Михей, - что самое правильно будет не держать в себе это открытие, а делиться им - избрать кой-кого, да наградить болью? Мысль казалась умной, решил дать ей вылежаться и окончательно созреть... А пока держаться старого. Бабушка учила наговору. Михей тут же поймал себя на том, что сейчас чуть ли не вдвое старей своей бабки, когда сам внуком был и в рот ей смотрел. Слова ее казались мудреными - недопонимал. Но слова так и остались, а сам вырос и даже их перерос. На Руси после семидесяти каждый год в подарок. Сколько таких подарков ему отвалило?.. Вроде ровные, а не повторяются, не то, что слова. Не так важен смысл слова, как его прежнее родное значение, либо звучание, или то, что сам в него вкладываешь. Слово "дурачок" может быть оскорбительным, злым, но и ласкающим, лечащим. Есть, конечно, и жестко срубленные слова, застывшие в своем значении, но они не принадлежат наговору, они вовсе для иных дел, больше для военных, для метания, для порушения скорлупы человека. Они могут подвигать на подвиг и пугать врага. А вот в миру надо пользовать мягкие, пластичные, которым способно придать любую окраску. Тут любые подойдут, главное во время наговора вызвать в себе - внутри себя возбуждение, волей окрасить слово на "добро" или на "худо" и перелить человеку. Можно даже на предмет перелить, но только так сделать, чтобы первым его коснулся тот человек, которому предназначено. Потому, если лечишь его на расстоянии, ставь на холстину и в той холстине, не касаясь, пусть ему отнесут, велят две ладони положить поверх. Не так важно новое значение слова, как его первичный, для многих забытый смысл, или как то, что ты сам в него вкладываешь...

   Достал свою тетрадку, принялся городить слова, столь ясные и понятные, когда в голове, и такие неуклюжие в своем написании.

   "...Кроткость всегда по зубам, зубастые ее и хвалят..."