Возмездие. Никогда не поздно

«Где ты?» – мысленно призывал он того парня с фотоаппаратом.

Он мысленно призывал того парня с фотокамерой. И мысленно же распахивал глаза: «Давай – ослепи меня снова!»

Игорь был готов пойти на другую «крайность»: стать часовым у той витрины с электротоварами и поджидать своего освободителя.

Тягостное, крайне тягостное чувство, когда кто-то отнял у тебя секрет, оставляя о нем только расплывчатые очертания. Он представил себе стену, на обоях которой написал что-то очень важное, чтобы не забыть, а когда вскоре вернулся в эту комнату, кусок обоев с записью куда-то исчез. Он был вырван чьей-то безжалостной рукой. И он тупо смотрел на пустое место, тщетно пытаясь вспомнить текст оставленного самому себе сообщения, даже водил рукой, как будто выводил какие-то символы. Но они походили на стекающие по стеклу капли дождя – как символы японской азбуки хирагана, а он не понимал этого языка.

Сергей Хатунцев сполоснул лицо и, опершись руками о раковину, доверху забитую грязной посудой, уставился в мутное зеркало. На него смотрел старик – с глубокими морщинами на лбу и щеках, с дряблой отвисшей кожей и крючковатым носом, испещренным фиолетовыми прожилками. «Если бы манекены умели стареть…» – как-то подумал он. Сам себе он казался затасканной, полинялой вещью. Казалось, он сумел решить задачу: как в пятьдесят шесть выглядеть на восемьдесят.

В зеркальном отражении поверх его плеча на электронных часах сменились цифры – 6:30. Пора на работу . Если он опоздает хотя бы на пять минут, его выкинут с работы. У него накопилось множество устных предостережений от начальства, а его терпение было небеспредельным.

Устное предостережение. Сергея отчего-то позабавила эта фраза, и он подумал о том, что в нынешнем мире вовсе необязательно что-то записывать. Ему показалась нелепой запись, которую он мысленно вывел на воображаемом листе бумаги: «Сергею Хатунцеву такого-то числа вынесено предупреждение за систематические нарушения режима работы». Люди стали злопамятны, а злопамятным людям пачкать бумагу вовсе необязательно. Они пачкают свою память, роняя на ее листы капли черных чернил…

– Так, еще раз опоздаешь…

Он все-таки опоздал на работу. И эта сволочь, лет двадцати семи, стриженная «под ноль», ждала этого момента.

– Я предупредил тебя, слышишь? На твое место выстроилась очередь. Если выглянешь за угол, ты увидишь ее хвост.

– Извини.

– Извини-те.

– Извините.

– Ты жалок. Ты хоть раз смотрел на себя в зеркало?

Старый Хэнк смотрелся в зеркало раз в неделю: когда умывался и чистил зубы и сплевывал пенистую жидкость на грязную посуду. Он не мог сказать, нравилось ли ему собственное отражение или нет. Ему казалось, он совсем другой, а его отражение – что-то вроде наглядного примера: он может стать таким . Может, если не перестанет пить, курить, поднимать тяжести – это с его надорванным сердцем! Нет, ему о болезни сердца сказал не врач и не фармацевт в ближайшей аптеке, он сам поставил себе диагноз. Как-то раз поднял что-то тяжелое – и едва устоял на ногах: слабость, одышка, боль под лопаткой и в затылке.

Хатунцев вернулся домой поздно вечером, по привычке отметив время: который час и сколько его ушло на смену. Полдня. Он открыл бутылку водки, налил в стакан и залпом выпил. Включил телевизор – для общего фона и чтобы не сойти с ума в одиночестве и тишине, как в отдельной палате дурдома. Через час он был пьян. Еще через полчаса спал на животе, уронив одну руку на заплеванный пол.

Утро. Хэнк сполоснул лицо более тщательно, чем обычно, промыл глаза. С вечера они стали гноиться – видно, занес какую-то заразу с кладбища. Его вдруг качнуло в сторону, и он крепко ухватился руками за раковину. Снова вперил взгляд в зеркало. Что приковало его внимание всего несколько мгновений назад? Может, тюбик зубной пасты в мутном стакане и щетка? Он еще не успел почистить зубы. Ах да – глаза. Сосуды в них полопались, и Сергей искренне удивился: по идее, он должен был видеть перед собой надтреснутую, в багровых тонах картину. И похоже, «зеркало треснуло»: поверх плеча – там, где обычно отражались перевернутые слева направо часы, сейчас кривилось чье-то знакомое лицо. Хэнк повернулся к нему так резко, что едва не вырвал из стены раковину. Последние десять лет он рыл могилы на кладбище и усвоил, по крайней мере, одну вещь: мертвые не возвращаются. Они там, где им и положено быть: в земле, в воде, в воздухе, к которому примешался дым из высоченных труб крематория.

– Ты?! – Хатунцева пробрал мороз. – Откуда?! – И вдруг выкрикнул: – Скажи хоть слово!

– Я это, я, Кравец. – Игорь усмехнулся, довольный произведенным эффектом. – Я не хотел пугать тебя, старина Хэнк.

– Блин! Я чуть не обосрался! – Хатунцев схватил со стола початую бутылку водки и буквально всосал в себя несколько глотков. Указав подрагивающей рукой вверх, он шмыгнул носом и спросил: – Как там?

– Не знаю, – пожал плечами Кравец. – Я там не был. А ты?

– Что – я?

– Слышал, роешь могилы?

– Копаю, брат, копаю. Выпьешь со мной?

– Конечно. Только из другой бутылки.

– Брезгуешь?

– А ты стал бы пить мои слюни?

– Однажды я пил спирт, разбавленный собственной мочой.

– Избавь меня от подробностей, – отгородился рукой от старого приятеля Кравец. Хэнк был отвратителен. Затем вынул из пакета бутылку «Столичной» и, поставив ее на стол, присел на краешек неубранной кровати, согнав с нее кошку.

Хатунцев открыл ящик стола-тумбы и среди вилок и ложек, крышек от банок и засохшего чеснока отыскал рюмку для текилы, даже вспомнил, откуда она у него. Прошлой весной он забрал с могилы какого-то финансиста целый набор таких вот «поминальных» рюмок. Осталась только пара – как специально для этого случая, остальные разбились, или он выбросил их вместе с грязной посудой.

Сергей разлил водку по рюмкам и поднял свою. Руки у него больше не дрожали.

– За что ты обычно пьешь? – спросил Кравец.

– Я уже давно не пью, я бухаю. Иногда говорю себе: «Вздрогнули». Ну, может быть, за жизнь. А за что еще можно пить здесь? – кивнул головой в сторону кладбища Хэнк. – Не за смерть же. Будешь пить за смерть, она скоро явится за тобой. Ну ладно. – Он опрокинул рюмку в рот и понюхал тыльную сторону ладони.

– Хорошо отбивает запах водки, да?

– Что?

«Наверное, его ладонь воняет дерьмом, – подумал Кравец, – или соплями, которые он вытирал ею каждую минуту».

– Я говорю, после первой не закусываешь?

– Я вообще не закусываю. Последние лет пять или шесть. А может, семь или восемь. Я или ем, или пью.

– Раздельное питание? Поэтому у тебя ни капли жира?

– Не знаю, не знаю. Но ем я много. Могу сожрать палку вареной колбасы и буханку хлеба.

– На спор?

– Почему на спор? Просто когда голодный. Ну, рассказывай, как ты? Погоди-ка, дай-ка я посмотрю на твой шрам. Да-а, – протянул Старый Хэнк, откидывая рукой прядь волос со лба товарища. – После таких ранений не живут. Я видел совсем крохотные раны: под ребрами, допустим. Трехгранная заточка рвет печень, кровь хлещет внутрь, а наружу выливается разве что капля – нехотя, как будто она живая и понимает, что через несколько минут свернется, а потом высохнет, как медуза на солнце. Как ты меня нашел?

– Захотел найти – и нашел. Ты сегодня работаешь?

Хэнк глянул на часы:

– Уже нет. – Он сто раз говорил этому холеному подонку, что не видит беды, если приступит к работе на четверть часа позже – ну, и закончит на полчаса позже. Бесполезно. В ответ сплошные издевательства. А Хэнк проглатывает их. Почему? Он прикипел к этому месту, теперь это его родина. Работа не пыльная, она грязная. Маленький домик, тесное помещение – он как бы привыкает к еще более тесному помещению. Уединение – он к этому стремится каждый божий день, торопится с работы к своему одиночеству. Его одиночество особенное, оно похоже на кошачью стаю, у каждой кошки свой уголок в доме. И едва он переступает порог, они опрометью бегут к нему, жмутся и ласкаются, оттесняя друг друга. В своем доме он живет прошлым, и беседы с самим собой сделали его философом.