Офицер особого назначения

— Где было труднее всего? — спросил отец.

— Везде было трудно. Каждый божий день — через силу, но под конец втянулись в такую жизнь, трудностей уже не испытывали. Недалеко от реки Айдар есть, вернее был, молодой лес, где немецкая авиация заживо похоронила Шведова. Там могла погибнуть вся рота. От леса того одни вывороченные корни остались.

— Как же вы тогда уцелели?

— В боевой обстановке жизнь подчиненных и его самого зависит от решения командира. Сообразил он вовремя, что делать и как, цель будет достигнута. Если этого не произойдет, значит, провал гарантирован, потери неизбежны. Я тогда подумал за немцев: «Что бы я сделал на их месте после понесенных потерь при попытке нападения на нашу роту?» Лес — цель очень удобная. Потому и подал команду немедленно покинуть его. Сообрази чуть пораньше, не было бы таких потерь тогда. До сих пор казню себя за это.

— От солдата тоже многое зависит, — не согласился отец. — Он самый главный в бою, да и в любой обстановке. Солдат делает основное дело. Что сделал, то и есть, куда дойдет — там рубеж и граница, оттуда начинаются другие задачи.

— Солдат — рука. Она действительно делает основное дело в войне. Но руки, как известно, исполнители того, что сообразит голова. Офицер в армейском организме и есть голова.

— Сынок! — Так обращался Николай Дмитриевич к Сергею дома, теперь слово само по себе непроизвольно возникло. — Анатолий Алексеевич рассказывал, и по его воспоминаниям я достаточно полно представляю вашу службу прошлого года. Но я не имею представления, чем ты занимаешься теперь. Вроде бы ты сейчас не командир подразделения, не на фронте, да и там затишье, а орден тебе дали, да еще в звании повысили. Мне это непонятно.

— Па! Не бери в голову. Тебя тоже наградили и в звании повысили, а тоже не на фронте. Иногда в тылу бывают дела не менее важные, чем на фронте. Я еще не закончил выполнять задачу, которая мне поручена. Она не подлежит разглашению. Не обижайся, останемся в живых, придет время — расскажем друг другу, что с кем было и как. Одно лишь скажу, но без пояснений и тем более разглашений. Должность у меня — офицер особого назначения. Как только закончится наша с тобой прямо-таки счастливая командировка, с той же минуты мы не имеем права даже виду подавать, будто знакомы, тем более что родные. Причем в любой ситуации.

— Опасно?

— Я на переднем крае. А там не бывает неопасно. Но пока, как видишь, жив. Буду надеяться и впредь оставаться таким же. Так что внуку ты еще расскажешь о наших делах.

— Внуки! Будут ли? Этой чертовой войне конца и края не видать, не до свадеб теперь.

— Почему ты так, па? Внук-то у тебя должен быть, время ему уже появиться на свет божий. Анатолий Алексеевич тебе ничего не рассказывал?

— Нет. Поясни. Что-то ты уж больно загадочно начал говорить, — с удивлением спросил отец.

— Зина должна родить мне сына.

— Вот те раз!

Николай Дмитриевич резко затормозил. Автомашина остановилась посредине дороги. Шофер сосредоточенно уставился в невидимую точку, часто моргал, посматривал на сына. Мысли веером кружились в голове, на языке вертелось множество вопросов.

— Когда ты последний раз с нею виделся?

— Где-то в конце августа прошлого года.

Отец пошевелил губами, делая какие-то вычисления, хмурил брови, опускал, затем поднимал голову.

— Ты с нею переписывался?

— Нет. Мое теперешнее положение не позволяет этого. Кое-какие сведения мне сообщил Анатолий.

— Шведов получил от Зины два письма. Что-то с головою у нее не так. Остальное вроде бы нормально. Но последнее пришло давно, месяца полтора назад. Каково сейчас ее состояние, неизвестно. У женщин в период беременности болячки могут обостряться.

— Будем надеяться на лучшее.

— Давай посидим на травке, побеседуем, — предложил отец, — я тебе расскажу, как Зина добиралась из Сталинграда до Михайловки и с какими приключениями. Похоже, нынешние ее головные боли с ними связаны. Ты знаешь о них?

— Анатолий рассказывал. За каждый неверный шаг рано или поздно приходится расплачиваться. Дернуло ее глядя на ночь отправляться в путь с незнакомым человеком.

— Домой к матери спешила, — как бы в оправдание ответил Николай Дмитриевич.

Стали обедать. Отец на ломтики хлеба накладывал по паре зубчиков сала, наливал из термоса горячего чая, угощал сына.

Разговор во время обеда не шел. Оборвался, когда следовало бы продолжить речь о главном. Однако ни отец, ни сын не знали, как к нему подступиться.

— Что теперь? — после длительного молчания спросил Николай Дмитриевич.

— Не знаю, — со вздохом ответил Сергей.

— Дите-то наше! Нам и думать надо.

— Па! У тебя есть какие-то мысли, как в данной ситуации поступить? Что вообще в подобных случаях надо делать?

— По-моему, надо на обратном пути из Сталинграда заехать в Михайловку. Посмотрим на внука или внучку, на Зину, ее мать послушаем, что скажут, а там видно будет, как нам себя вести. Дело-то серьезное. Сын или дочь, они твои, а ты их на всю жизнь!

— Как будет выглядеть наш визит со стороны? Кто мы и как будем представляться Клавдии Сергеевне, Зине?

— Так и представимся, ты отцом, я дедом. На слух эти слова не воспринимаются с первого раза, вот как сейчас, но потом привыкнем к этим званиям.

— Ладно! Пусть будет по-твоему. У меня своего плана нет. Но не с пустыми же руками приехать к дитю?

— В Сталинграде на рынке купим подарки, оставим денег для покупки необходимых вещей малышу, — ответил Николай Дмитриевич. — Станет наша с тобою поездка не просто командировкой, а путешествием с большими последствиями.

— Говорил мой начальник перед отъездом, командировка в Сталинград — дело пустяковое и нужна она лично мне как мероприятие психотерапевтического характера. Вроде бы расслабиться должен я во время поездки. Расслабиться, похоже, не получится. Чует мое сердце, события нас ожидают чрезвычайные.

Помолчали, глядя на проплывавший мимо ландшафт. Сергей не узнавал знакомых мест. Из окна кабины они смотрелись по-другому, да и зелень маскировала прошлогоднюю, выжженную солнцем степь.

— Я не знаю, что между вами произошло, — прервал молчание отец, — но чувствую, с Зиной у тебя что-то не так. Мне и не положено было знать это до сегодняшнего дня. Но когда речь пошла о родном, очень родном человеке, даже если он совсем еще крошечный, но уже с фамилией Бодров или Бодрова, теперь ваши отношения не только лично ваши, они и мои тоже. Дитю нужны отец и мать, иначе будет безотцовщиной. Для сына это очень плохо, для дочери еще хуже. Отношения к таким детям иное.

— Это мне известно.

— Какие чувства сохранились у тебя к Зине. Что осталось от того, что было?

— Все на прежнем месте, только в перегоревшем виде. Не знаю, как на них начнут накладываться отношения к ребенку. Когда появляются особые чувства к своему ребенку? — спросил Сергей. — И есть ли они, эти особые, как их уловить?

— «Ловить» их не придется. Как только увидишь крохотное существо, сразу же возникают чувства, причем не какое-то одно, а множество, и тут же оседают в душе. Ты сейчас знаешь, есть ребенок, твой, но он пока лишь в твоих мыслях. Когда же увидишь, возьмешь на руки живое существо, которому дал жизнь, его образ переселится в тебя. Точно так же обосновываются в душе внуки. Пока не знаю, но говорят, внуки там высвечиваются даже ярче, чем дети. Поживем, увидим!

Подъехали к Дону, когда солнце висело над горизонтом. С высокого берега реки во всю ширь просматривался поселок Калач-на-Дону. Чуть больше полгода назад вокруг гремели ожесточенные бои. Вот мост, который советские танкисты сумели захватить у находившихся там немцев целым и невредимым, тем самым обеспечили беспрепятственное продвижение наступающих подразделений. Сейчас это просто мост через Дон, нисколько не похожий на объект стратегического назначения.

Калач — большой казачий хутор. Огороды подступают к реке. Видны копошащиеся в земле женщины. На небольшом песчаном пляже подростки и детвора помельче приноравливаются к воде, бродят кто по колено, кто по щиколотку. Слышен девичий визг, крики пацанов. Какой-то смельчак поплыл вдоль берега. Вполне мирная жизнь, если бы не сгоревшие то тут, то там дома.