Охота на уродов

Илья Рясной

Охота на уродов

Очнувшись от полусна-полузабытья. Туман чувствовал себя так, что лучше бы вообще ничего не чувствовать, а лежать бездвижно и бесчувственно в гробу.

В углу комнаты валялись два раздавленных каблуком одноразовых шприца, которыми пользовались раз пять. Вчера из них лилась в вену живительная влага и по жилам тек кайф. Сегодня кайфа не осталось. А осталась начинающаяся ломка и лютая злость по отношению ко всему на свете.

Он приподнялся на кушетке, прикрытой толстым ворохом старых одеял и покрывал, огляделся на замусоренную тесную комнатенку, в которой прожил все семнадцать лет своей жизни, и заорал севшим и слабым голосом:

— Э, дома есть кто?

Дома никого не было.

— Сука, — прошептал он, опуская онемевшие ноги на пол и с трудом поднимаясь. Пол корабельной палубой ходил под ногами.

Дорога на кухню далась нелегко, он в кровь расцарапал ногу о гвоздь, торчавший из старой тумбочки, задел покатившуюся по полу пустую бутылку водки. Бутылка была нестандартная, из тех, что в пункте стеклотары не принимают, поэтому маманя ее еще не подмела.

Дверца сломавшегося три месяца назад холодильника, служившего теперь шкафом, открывалась туго, и пришлось дернуть за ручку два раза. Из шкафа-холодильника дохнуло застарелой гнилью Туман поморщился и захлопнул дверцу. Плохо! Как же все плохо!

Интересно, была вчера маманя здесь или нет? Кажется, ее не было. Скорее всего, она ночевала у кого-то из своих вонючих хахалей или просто пристроилась уютно под забором — ночи еще прохладные, но ей не привыкать.

— Падла, — он почесал зудящий затылок. И с сожалением констатировал, что нужно выползать на улицу.

Ползти было недалеко — каких-то триста метров.

Он влез в ставшие уже тесными джинсы, с трудом натянул красную, переливающуюся, с желтой английской надписью ветровку, которая была ему мала, жала в плечах, но дареному коню в зубы не смотрят. Точнее, не дареному, а краденому — ведь куртку он с корешами позаимствовал в Москве у хорошо одетого, но, на свою беду, хлипкого очкастого доходяги.

Подъезд мало отличался от квартиры Тумана — тот же мусор под ногами, тот же запах гнили, только колорита добавляли стены, густо исписанные нецензурными фразами и названиями западных групп.

На улице было тепло, май уже прижаривал отвыкших от тепла жителей Подмосковья, но Туману было все равно зябко — его бил колотун, неизменный спутник кайфа. Солнце стояло высоко, значит, дело близится к полудню. Впрочем, Тумана время особо не интересовало, оно не значило для него ничего, поскольку торопиться ему было некуда. Из школы его с позором вытурили еще год назад, а от работы лошади дохнут. Хватило того, что покрутился у хачиков на стихийном рынке у Минской трассы, потаскал неподъемные коробки с ножками Буша, просроченными консервами и соками. Там он был два раза сильно бит из-за разногласий во взглядах на чужую собственность, после чего хачиков люто возненавидел, однако к чужой собственности не охладел.

Ноги сами несли его в нужном направлении. Он вышел к длиннющему, отделанному синим и белым кафелем двенадцатиэтажному дому, охватывающему с трех сторон, как крепостная стена, двор с грибками и каруселями. Первый подъезд, код 254. Щелчок — дверь открылась. Справа ступеньки ведут к лифту — Туману туда не надо. Слева спуск в подвал — в самый раз.

На двери подвала висел тяжелый ржавый замок, пытающийся убедить всех в своей надежности. Но он для лохов. Человек внимательный увидит, что скоба вовсе не прикреплена намертво гвоздями, а держится на честном слове. Поэтому достаточно чуть нажать на дверь, и послышится так хорошо знакомый Туману треск, и откроется проход. Остается только аккуратно приладить дверь на место. Все это проделано сотни раз.

Туман пригнулся, чтобы не удариться головой о трубу, о которой он старался не забывать и все равно время от времени набивал шишки. Дальше, через пять шагов, обычно бывает лужа, не наступить бы. Теперь пробраться под выступами, идущими под низким потолком трубами… И вот впереди замаячил электрический желтый свет.

— Здорово, придурки! — ласково поприветствовал Туман собравшихся в подвале людей, толкая грубую, сколоченную из серых, подвернувшихся под руку досок дверь.

Помещение было квадратное, с низким потолком, площадью метров двадцать. Ребята несколько месяцев назад приволокли сюда со свалки продавленный диван, у мусорных баков нашли старую, обшарпанную резную этажерку. В тех же местах разжились стульями. Тюрьма стянул откуда-то лампу с оранжевым матерчатым абажуром. А Шварц — даром что на вид полный дурак, но ручки у него умелые — умудрился протянуть электричество. Его же руками был сколочен просторный стол. Стены обклеили фотографиями, преимущественно из «Плейбоя» и дешевых полупорнографических журналов. Так что подвал приобрел вполне жилой вид.

— Здорово, доходяга, — кивнул Тюрьма. К полудню в подвал уже подтянулась вся компания.

— Па-па, — колотил ладонью по колену в такт музыке Шварц — похожий на бычка, упитанный, с накачанными бицепсами и трицепсами и мощной шеей. Блаженно закатив глаза, он полулежал на диване, нацепив наушники плейера.

Тюрьма — высокий, нескладный, татуированный с ног до головы, с металлической фиксой и злыми маленькими глазками, высунув язык, дорисовывал непристойную картинку на листе бумаги. К рисованию у него были хотя и неразвитые, но зато ярко выраженные способности, поэтому картинка получалась убедительная. Кикимора — плотная, задастая, с уже оформившимися крупными не по годам грудями и шрамом через подбородок девчонка, зевала, устроившись на сваленных в углу кожаных матах, которые год назад в лунную ночь были вынесены из спортзала родной четвертой городской школы.

Все они с детства росли вместе, учились в одной школе. Это было крепко стянутое каким-то непонятным притяжением подвальное братство, сплоченное дихлофосом и клеем «Момент», мелкими кражами и грабежами, не слишком заботящееся о своем будущем и быстро забывающее прошлое.

— Улетный «герыч» вчера попробовал, — безрадостно похвастался Туман, присаживаясь на мат рядом с Кикиморой.

Та заинтересованно посмотрела на него.

— Раскумариться нечем, — вздохнул Туман. — Ничего не осталось?

— Черняшка у Шварца была, — сказал Тюрьма.

— Ему зачем?

Шварц — единственный в компании не кололся, не нюхал клей, все свободное время он качался. Две гири, которые увезли на тележке прошлой зимой с дачи какого-то москвича, — это Шварцева любимая игрушка. Туман их как-то попробовал оторвать от пола, у него что-то где-то хрустнуло, и теперь он к ним не подходил, стыдясь еще раз продемонстрировать свою физическую ущербность.

— Не знаю, — пожал плечами Тюрьма и вернулся к рисунку, начав тщательно вырисовывать самое интересное место у женщины, при это намеренно его гипертрофируя.

— Э, Шварц, — Туман встал и потряс за плечо приятеля. Тот снял наушники.

— Чего?

— Черняшка где?

— Нет.

— Куда дел?

— Натахе из тридцать пятого дома отдал.

— На хрен?

— Вот именно — на хрен. Она знаешь как языком работает.

— Я думал, ты кореш… А ты мою черняшку этой суке отдал.

— Это моя черняшка была… Я ее купил, — обиделся Шварц.

— Для Натахи?

— Для Натахи.

— Для суки черняшку купил, а другу — от винта? — Туман на самом деле обиделся, хотя, по логике, повода для это никакого не имел.

— Да ладно тебе, — Шварц пожал плечами и опять нацепил наушники.

— Сука! — Туман подпрыгнул и ударил ногой в стенку. Получилось неуклюже — каратист из него был аховый, по ноге пробежала боль. — Бабки есть у кого?

— Ха, — саркастически хмыкнул Тюрьма.

— Не жизнь ни хера! — заводился Туман. — У хачиков денег вагон. У дачников — вагон. А у нас — шиш да ни копья!

Разговор это был старый. И велся не первый год. Заканчивалось все примерно одинаково — компания шла шуршать по дачам или отправлялась в Москву, где можно рвануть сумку или снять куртку с какого-нибудь пацана. Красть Туман любил больше. За рывки его два раза били так, что при воспоминании об этом начинали ныть сломанные ребра. И страх этот въелся в печенки. Лучше всего воровать из дач — зимой, когда ты знаешь, что оставленный хозяевами до теплых времен дом еще несколько месяцев в твоем полном распоряжении. Тогда спокойно, как в магазине, выбираешь товар и знаешь, что платить не надо. Да еще можно приколоться — нагадить посреди комнаты или написать дерьмом на стене что-то веселое, типа «Братья ада».