Социализм. Экономический и социологический анализ

Оживление кантианского критицизма в недавние десятилетия -- это хваленое достижение немецкой философии -- пошло на пользу и социализму. Неокантианцы, особенно Фридрих Альберт Ланге и Герман Коген, провозгласили себя социалистами. [358] Одновременно марксисты попытались найти способ примирения с новой критической школой. С тех пор как философские основания марксизма начали рушиться, умножились стремления найти в критической философии подпорку для социалистических идей. [359]

Этика -- слабейшая часть системы Канта. Хотя ее наполняет жизнью могучий интеллект Канта, величие отдельных концепций не должно закрывать нам глаза на тот факт, что исходная точка его учения об этике выбрана неудачно, а фундаментальные идеи в этой области ошибочны. Отчаянные попытки подорвать корни эвдемонизма оказались безуспешными. Этические системы Бентама, Милля и Фейербаха возобладали над построениями Канта. Социальная философия его современников -- Фергюсона и Адама Смита -- прошла мимо него. [360] Экономическая теория так и осталась для него чуждой. Эти недостатки сказались на всех его представлениях о социальных проблемах.

В этом отношении неокантианцы добились не большего успеха, чем их учитель. Им также недостает понимания основного общественного закона -- закона разделения труда. Они видят лишь то, что распределение дохода не соответствует их идеалу, что наибольшие доходы достаются вовсе не тем, кого они считают самыми достойными, но презираемым им людям. Они видят бедных и нуждающихся, но не пытаются выяснить, связано ли это с самим институтом частной собственности или же это результат ограничения системы частной собственности. И они сходу проклинают сам по себе институт частной собственности, к которому, другие далеки от деловых забот, никогда не питали симпатий. В познании общества они остаются на уровне поверхностных и внешних явлений. К другим проблемам они подходят спокойно, но здесь их сковывает робость. И это замешательство выдает их тайную склонность. При столкновении с общественными вопросами даже людям с независимым мышлением трудно сохранять беспристрастность. Они начинают вспоминать всех, у кого дела идут лучше; они сравнивают собственную ценность и пустоту других, свою бедность и чужое богатство -- и в конечном итоге не разум, а зависть и гнев водят их пером.

Это одно объясняет, почему такие острые умы, как неокантианцы, не разработали те проблемы социальной философии, к которым они одни сумели подойти. В их работах не найти даже подступа к созданию всеохватывающей философии общества. Для них не редкость безосновательная критика некоторых аспектов жизни общества, но при этом они избегают критического сопоставления важнейших систем социологии. Они выносят суждения, даже не познакомившись с достижениями экономической науки.

Исходной точкой их социализма обычно является высказывание: "Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству". [361] В этих словах, говорит Коген, "выражен сам глубокий и могущественный смысл категорического императива; они заключают в себе нравственную программу современности и всей будущей мировой истории" [418*]. [362] Похоже, что для него от этой мудрости до социализма не столь уж далеко. "Идея выбора гуманизма как цели преобразуется в идею социализма в силу определения каждого индивидуума как конечной цели, как цели в себе" [419*].

Очевидно, что судьба этого этического аргумента в пользу социализма зависит от истинности предположения, что при экономическом строе, основанном на частной собственности на средства производства, все люди или часть их являются средствами, но не целью. Коген считает это совершенно доказанным. Он убежден, что в таком обществе существуют два класса людей -- владельцы и неимущие, что только первые ведут существование, достойное человека, а вторые просто играют служебную роль. Легко понять, откуда пришла эта идея. Она покоится на популярных представлениях о взаимоотношениях богатых и бедных и поддерживается марксистской философией общества, к которой Коген питает немалую симпатию, хотя прямо об этом и не говорит. [420*] Коген просто игнорирует либеральную теорию общества. Он считает ее заведомо неосновательной и не желает тратить время на критику. Только отбросив либералистское понимание природы общества и функций частной собственности, можно дойти до утверждения, что в обществе, основанном на частной собственности на средства производства, человек выступает не как цель, а как средство. Ведь либералистская теория общества доказывает, что каждый отдельный человек видит во всех других прежде всего только средство достижения своих целей, но и сам он для всех других есть лишь средство достижения их целей; и наконец, в результате таких взаимных действий, в которых каждый выступает одновременно как цель и как средство, достигается высшая цель общественной жизни -- лучшее существование для каждого. Общество возможно, только если каждый, живя своей собственной жизнью, в то же время помогает жить другим, если каждый отдельный человек выступает сразу и как цель и как средство. Когда благополучие каждого является одновременно необходимым условием благополучия других, тогда противоположность между Я и Ты, между средством и целью автоматически устранена. В конце концов, именно на это должно указывать сходство общества с биологическим организмом. В органической структуре никакие части нельзя рассматривать только как средство или как цель. Согласно Канту, "понятие организма уже предполагает, что существует материя, в которой все взаимно связано как цель и средство" [421*]. Кант хорошо понимал природу органической жизни, но не видел -- и в этом он далеко отставал от великих социологов, бывших его современниками, -- что человеческое общество устроено по тому же принципу.

Телеологический подход, при котором проводят различие между целью и средством, позволителен лишь, когда мы делаем предметом исследования волю и действия отдельного человека или сообщества людей. Как только мы совершаем следующий шаг и обращаем внимание на результаты этого действия для общества, такой подход становится бессмысленным. Для каждого действующего человека существует конечная цель, которую можно понять с помощью концепции эвдемонизма; в этом смысле можно сказать, что каждый человек есть цель для самого себя и цель в себе. Но применительно к обществу это высказывание не имеет никакой познавательной ценности. Здесь понятие цели столь же мало правомерно, как и применительно к другим природным явлениям. Когда мы спрашиваем, что же в обществе является целью или средством, мы в уме подменяем общество, т. е. структуру сотрудничества людей, которых сплачивает превосходство разделения труда над изолированным трудом, структурой, скованной одной волей, а потом уж спрашиваем: какова же цель этой воли? Это мышление никоим образом не социологическое, не научное, а анимистическое.

Любимый аргумент Когена в пользу уничтожения частной собственности показывает полное непонимание им основной проблемы общественной жизни. Вещи, говорит он, имеют стоимость. У личности, однако, нет стоимости -- у нее есть достоинство. Рыночная цена, рыночная оценка стоимости труда несовместима с достоинством личности [422*]. Здесь мы сталкиваемся с марксистской фразеологией -- с утверждением о непригодности учения о труде как товаре. Эта фраза пробралась в тексты Версальского и Сен-Жерменского договоров в форме требования осуществить основной принцип: "Труд не должен рассматриваться как товар или как предмет торговли" [423*]. [363] Однако довольно об этих схоластических тривиальностях.