Жених панны Дануси

До театра меня довезли в закрытом экипаже, пустом, как голова субретки, но с обшитыми бархатом сиденьями. Я тайком выискивал где-нибудь изображение герба — конечно, королевского или, на худой конец, княжеского, но кроме изысканных растительных орнаментов из бронзы не нашел ничего особенного. В таких каретах героев обычно похищают... Но меня высадили на ступенях театра, и сейчас же подхватил под локоть усатый знакомец.

— Мы очень вам благодарны... Скорее, скорее, готовьтесь...

Мы почти бегом вошли в здание, там к нам бросилась дама в платье из черного шелка, с волосами, тоже похожими на черный шелк. В тусклом свете керосиновой лампы, которая освещала её, я разглядел тонкие аристократические черты... И снова мысли о тайной жизни князей и королей полезли в голову. Огромные темные глаза женщины блестели непонятной тревогой, чуть не отчаянием. Она быстро заговорила высоким голосом, который, кажется, прерывался от горя. Усатый ответил ей... Ну вот хотя это выяснилось — итальянцы! Я разбирал отдельные слова, которые засели в памяти из оперных арий: "долоре" — кажется, боль... "Падре" — отец, либо, может, священник, "рагаццо" — мальчик... Это что, про меня? Ну да, про меня... Дама замолчала и стала с недоверием изучать мое лицо, можно было бы сказать, бесцеремонно, если бы не та тревога и горечь, которые окутывали незнакомку, как аромат — куст жасмина. Итальянка что-то спросила у усатого, я понял, сомневается, справлюсь ли. Но усатый энергично замахал руками, похлопал меня по плечу. "Си, си...", залопотал что-то, наверное, вроде "Самое то, не бойся, парень-ураган"...

Дама, прерывисто вздохнув, ушла, бросив мне на прощание странный взгляд, отчаянно-умоляющий, и усатый потащил меня дальше.

— Только, очень вас прошу, ничем себя не сдерживайте. Дайте волю своему темпераменту, играйте в полную силу, импровизируйте! — бормотал мой спутник мне на ухо, и я начинал понемногу сходить с ума от всего этого.

За кулисами меня ждала открытая гримерка первого героя и костюм датского принца.

Электричество в театре не было включено, и сцена освещалась, как встарь, свечами. Никогда не забуду этот спектакль. Вряд мне удастся пережить когда-нибудь такое невероятное волнение и вдохновение, подогретое опасной тайной. Я вылетел в призрачный свет сцены, чувствуя себя Кином, Сальвини и Качаловым в одном лице. "Быть или не быть — вот в чем вопрос!". Конечно, даже в одержимости ролью я краем сознания жаждал рассмотреть публику. Ее действительно было немного. Семь человек сидели в первом ряду партера. Так, зрелище чуть не смутило меня. Огромная черная пропасть зала, необычная тишина, отблески огня на лицах зрителей... Вот мой усатый импрессарио, вот — знакомая очаровательная дама. Какая-то пожилая женщина в шляпе постоянно подносила к глазам платок, как я после решил, растроганная моей игрой. В общем, трудно представить более благодарную публику. Все следили за каждым моим движением, очень серьезно и сосредоточенно, даже не перешептывались. Но мое внимание оттягивалось на старика в сюртуке, который сидел посреди кампании... Я заметил, что на него направлялись время от времени взгляды всех, вопросительно-встревоженные. Выглядел старик, как истинный Гарпагон, надменный, аскетический скупец. Красавица итальянка сидела рядом с ним и время от времени нежно гладила по руке, словно просила быть более снисходительным. Ага, значит, вот он и есть, мой главный критик!

Я поддал темперамента. Мой Гамлет носился по сцене, как призрак в "волшебном фонаре". Все придуманные перед зеркалом позы, взмахи и взвивы — форте, форте, фортиссимо! Старый пень сидел в кресле, словно проглотив вертел, его глаза смотрели прямо вперед, не мигая, будто он показывал, что не хочет меня видеть. Между тем старую пани так проняло, что она аж заплакала, понурив голову. Ее рыдания добавили мне сил. Я вскинул руки и зарыдал:

"Я ее любил, как сорок тысяч братьев!".

И мои усилия принесли наконец плоды. В глазах старика полыхнул настоящий огонь. Молчаливый до сих пор критик затрясся, задергался, вскочил с места и начал что-то выкрикивать по-итальянски, жестикулируя руками не хуже моего Гамлета. Остальные тоже вскочили, как-то странно зашумели...

Сейчас же на сцену вскочил усатый, его лицо светилось от радости. Он схватил меня за плечи и буквально вытолкнул за кулисы.

— Грацио, грацио... — приговаривал он с неподдельным чувством. — Вы — грандиозо! Великий артист! Мы вам так благодарны! Ваша игра — настоящее чудо. Вы войдете в историю театра!

Я чувствовал себя обескураженным и счастливым. Усатый проводил меня в гримерку, помог переодеться — он, этот важный, утонченный господин, подавал мне мой изношенный пиджак, как прислуга! Меня усадили в тот самый экипаж и снова попросили пока никому не рассказывать о ночном спектакле, мол, иначе я испорчу свою судьбу, которая обещает быть блестящей.

Уже подъезжая к дому, я обнаружил, что в моем кармане — конверт с двумя сотнями рублей.

На следующий день мое восхищение собственным успехом пригасло, и в голову полезло совсем другое. Подробности приключения казались все более и более странными. Кто была та молодая итальянка, почему встревоженная и заплаканная? Может, старик — ее нелюбимый муж, и она надеялась смягчить его возвышенными словами Шекспира? А может быть, я нужен, чтобы исполнить роль чьего-то двойника? Наследника знаменитого рода, дофина, инфанта или как там еще? Я был уверен, что приключение будет иметь продолжение. Может, пригласят на первые роли в какой-нибудь знаменитый театр? Тайно украдут? Или... Не стану скрывать, воображение рисовало сладкие романтические ситуации, в которых одну из главных ролей исполняла та, что назвала меня смешным словом "рагаццо". Я хранил тайну, но начал учить итальянский, а заодно занялся французской борьбой и бегал в тир в Губернаторский сад, так что каждая жестяная утка в том тире имеет на себе вмятины от моих выстрелов.

Прошло три месяца. Я по-прежнему рассказывал датскому принцу о появлении призрака старого короля и встречал в группе пейзан победительного герцога. Однажды, когда я пришел в театр, рыженькая субретка, мадемуазель Нини, либо просто Нинка, предупредила: "Режиссер снова в трауре... Постарайся не попадаться ему на глаза с веселой физиономией". Действительно, на лацкане пиджака господина Ревзара в очередной раз красовался черный бант. Надо пояснить эту традицию нашей труппы. Пан Ревзар появлялся в трауре со страшноватой регулярностью. Вначале я думал, что у пана часто умирают родственники. Но старожилы пояснили, что когда умирает какой-нибудь большой артист, господин Ревзар считает своим долгом соблюдать по нему личный траур. И горе тому, кто не откликнется состраданием.

Поэтому сейчас, услышав про траурную ленту на рукаве Ревзара, я побежал к Афанасию Афанасьевичу, помощнику режиссера, который бросил выгодную карьеру адвоката ради безумной службы в театре, был он человек добрый и необычной эрудиции, и я стал его расспрашивать, кто из титанов на этот раз получил ангажемент на небесные роли... Услышав фамилию — итальянский трагик М* — смутился... Афанас Афанасьевич, преданный Мельпомене вплоть до крепостного состояния, понял мои колебания и вскипел, как зеленый чай. Как я могу не знать гениального артиста! Я смиренно попросил просветить меня...

— Трагик М* десять лет как покинул сцену, — начал рассказ Афанасий Афанасьевич с неподдельным энтузиазмом и пиететом. — Среди его ролей — и Отелло, и Родриго, и Дон Карлос... Но самая любимая роль, которая принесла ему славу — Гамлет. Говорят, он всю жизнь оттачивал ее, что-то менял, добавлял... Пан Ревзар, счастливчик, видел его в этом спектакле. Мне не довелось... Бедный, бедный М*... Да, юноша, артист должен платить высокую цену за свое вдохновение. Боги не простят тем, кто изъясняется их словами на земле. Не хотелось бы мне об этом рассказывать... Великие мира сего должны оставаться в памяти нашей в блеске и величии. Но... Что ж, тебе полезно знать... В последние годы у М* развилась нервная болезнь. Что-то вроде каталепсии. Он неожиданно впадал в паралич, становился, как кукла... И никакие врачи не могли вывести его из этого состояния. Но однажды нашли рецепт: оказывается, М* могло привести в сознание созерцание спектакля "Гамлет"... Но только тогда, когда его любимую роль особенно скверно исполняли. Правда, со временем это действовало все слабее. Жена и дочь, последняя, кстати, сама прекрасная актриса, к каким только врачам не обращались. Говорят, незадолго до смерти возили больного, несмотря на военные события, в Москву. Наверное, и через Минск проезжали. Эх, если бы я об этом вовремя узнал — посмотреть на великого М*!