Светозары

— У Аркаши этих бурок… счесть не перечесть, — жеманно заводя под лоб глаза, говорила соседка Кошкалдина. Кажин год новые справляем. А как же иначе? Аркаша у всего народа с ног до головы на виду…

— Да уж это так, — угодливо поддакивала именитой соседке Клава, — уж они, мужики, одеться-обуться любят… Виктор! А не заказать ли тебе такие же бурки?

Польщенный вниманием Виктор промямлил что-то в ответ.

— Что, не нравятся? — вскинулась Клава. — Холодно, говоришь, в них зимою? Так можно собачьим мехом изнутри подбить. А? — И пожаловалась соседке: — Прямо, как за детями малыми приходится ухаживать за имя, за этими мужиками. Ни в чем-то они ничегошеньки не смыслят…

Говоря все это, Клава проворно накрывала на стол. Откуда-то выпорхнув, легла на него накрахмаленная скатерка, а на ней, как на сказочной скатерти-самобранке, стали возникать не виданные мною доселе предметы: крохотные, с наперсток, рюмочки, какие-то чашечки, вазочки, кувшинчики, о назначении которых догадаться было нелегко. Особенно поправился мне графинчик с длинным горлышком в виде красиво изогнутой лебединой шеи, с горбоносой головой и широко раскрытым клювом. Как после выяснилось, в таком графинчике подавали водку.

— Уж не обессудьте за бедность нашу, — устилалась перед соседкой Клава. — Уж чем богаты, тем и рады… Садитесь перекусить, Агланда Селиверстовна.

— Да что уж так прибедняетесь? — всплескивала руками соседка. — Вон и фарфор у вас, и хрустальчик — все по-культурному, как в порядочных домах.

— Да где уж нам до порядочных, — рдела помидорными щеками хозяйка. — Вот у вас, Агланда Селиверстовна, вот это посуда! Прямо поет, на каждый звук отзывается! Да и то сказать: Аркадий-то Иванович ваш и по Омскам, и по Томскам ездют, а туто-ка одна барахолка, а тамо-ка втридорога дерут. При наших-то заработках за такую вот рюмочку неделю вкалывать надо, в еде себе отказывать…

И верно: с едой на столе было не густо, зато и нужная, и ненужная посуда выставлена напоказ вся.

Ужинали шумно. Гостья жеманилась, громко отнекивалась от водки, потом все-таки брала рюмочку-наперсток и, оттопырив мизинец, выпивала. И тихонько хрюкала при этом, и тянула ломоть к носу, чтобы занюхать, но вовремя спохватывалась и кашляла в костлявый кулачок. Мне казалось, что Клава и соседка Кошкалдина играют друг перед другом в других, не похожих на себя людей, и было непонятно, зачем они это делают и кому это нужно.

— А у вас, Клавдия Спиридоновна, муж золото! — томно закатывая глаза, говорила гостья. — Прямо прэлесть! Он что, совсем не пьет? Какая вы счастливая!

— Его под ружьем не заставишь выпить, — млела от удовольствия Клава. — В гости куда пойдем — невдобно даже. Все мужики как мужики, а мой не курит, не пьет, от него не мужиком, а парным молоком пахнет… Я ему: «Виктор, не позорь меня, выпей хоть для приличия. А совсем-то невдобно…»

Виктор потянулся к графинчику с водкой, цепко ухватил его за лебединую шею. Придвинул к себе граненый стакан. Лебедь, захлебываясь, торопливо забулькал клювом, до краев наполняя посудину. Клава аж затряслась вся, метнув злобный взгляд на мужа:

— Ах ты, козлиная мор… — она осеклась, но не смутилась, заговорила с притворной лаской: — Ты бы, Виктор, не того… Вот всегда ты так: люди рюмками пьют, а тебе чтоб зараз, больше потом и на дух не надо…

Не напрасно в две смены вкалывала Клава и мужа вгоняла в гроб: долгожданный, таинственный гарнитур был наконец куплен. Кажется, это был не заграничный гарнитур… Шкаф напоминал мучной ларь, круглый стол на гнутых толстых ножках походил на какого-то зверя, изготовившегося к прыжку. Шифоньер же был настолько неуклюжий и громоздкий, что его не могли затащить в избу: пришлось вышибать дверные косяки.

— Ничего! — бодрилась Клава. — Зато прочное-то все какое — внукам и правнукам хватит.

— Откель им, внукам-то, быть, коли детей не народила? — грустно спрашивала у дочери старуха.

— За этим дело не станет, дай-ка вот прибарахлиться маленько да пожить культурно, как люди живут. Гляди! — Клава заскочила на круглый стол, стала топать ногами, плясать и прыгать. — Гляди! И не качнется! Да тут трактором заезжай — выдержит!

Старую мебель хозяева выбрасывать пожалели, и в избе стало тесно невпродых. Не пройдешь по комнате, чтобы не стукнуться обо что-нибудь лбом, не ушибить коленку или плечо. И больше всех доставалось тучноватой непоседливой Клаве. Она ойкала, грубо ругалась, кричала на Виктора, срывая зло:

— Козлиная мордочка! Готовую, добытую мебель расставить путем не можешь! Мужик тоже мне называется!..

Иногда Клава напоминает мне нашу деревенскую кошку Мурку. Такая же прыткая животина — секунды на месте не посидит. Начнет бабушка Федора пряжу мотать — Мурка тут как тут. Клубок лапами гоняет, подкидывает, кувыркается и крутится до тех пор, пока в нитки вся не запутается. Когда же ничего подходящего для игры нет, Мурка начинает погоню за собственным хвостом. Хвост у нее на диво длинный и пушистый, вот она и скачет за ним и кружится на одном месте. Может часами кружиться, до полного изнеможения. Тогда грохнется на пол и лапы вытянет.

Так вот и Клана: все бегом да бегом, и все по одному кругу. Не успела новой мебели нарадоваться, а уж другое у нее на уме:

— Виктор! Козлиная твоя… Видел, у Кошкалдиных аккордеон какой? Германский, трофейный! Ох, и вещица! Весь посеребренный да позолоченный — прямо как жар-птица горит! Купим себе такой!

— Сдурела баба! — испуганно бормочет Виктор. — На кой он сдался нам? Кто на ем играть будет?

— Ты! — Клава, руки в боки, начинает наступать на мужа. — Ты будешь играть, а я плясать научусь. В гости кто придет, — ан своя музыка. Как у порядочных людей…

— Ты чаво это опять надумала? — тоже с испугом спрашивает старуха. — Какой еще кардион? Мужичонка тележного скрипу боится, балалайку в руках отродясь не держал, а она…

— Ничего ты не понимаешь в культуре, мама! — резко обрывает Клава. — Человек без музыки — как птица без крыльев!

— Это Кошкалдиниха так говорит? Эх, не я на месте Вихтура! Взяла бы потолще веревку, замотала бы на голову юбку да так бы пропесочила, чтоб не тока под музыку плясать, а и сесть на задницу не смогла.

Я чуть не прыснул в кулак, когда представил маленького, тщедушного Виктора, стегающего веревкой свою дородную, могучую жену. Да она его одним щелчком убьет!

Однако зря я так думал. Не знал тогда, что внешность чаще всего бывает обманчивой. И вскоре убедился: не такой уж он ягненок и замухрышка, этот Виктор.

А дело было вот как. У Клавы имелась слабость: шибко уж любила принимать гостей и сама по гостям шастать. Хлебом не корми! Одни сборы чего стоили — целое событие.

— Виктор! — суматошно кричала она, начиная собираться уже с утра, если это был выходной день. — Виктор, козлиная мордочка, подь сюда!

Виктор откладывал в сторону сапог, который чинил, покорно плелся в горницу.

— Какую рубаху оденешь — синю или бордову? — доносился оттуда возбужденный Клавин голос.

— Дак рано ишо наряжаться-то, — вяло отзывался Виктор. — Ну, давай синю.

— Ишь, чего захотел! Совсем башка не варит! Синю ты ведь в тот раз одевал. Подумают люди, что всего разъединственная рубаха у мужика. На бордову!

— Чего тогда и спрашивать, — ворчал Виктор, возвращаясь к прерванной работе.

И вот как-то, вернувшись из гостей, Клава задурила.

— Значится, не хочешь аккордеон покупать? — разъяренной медведицей наседала она на мужа. — Значится, не дождать мне культурной жизни?

— На какие шиши мы покупать его будем? — возразил Виктор.

Клава будто этих слов и ожидала — взвилась, как ошпаренная.

— Да какой же ты мужик тогда, какой же ты добытчик! — со слезою в голосе заголосила она. — Вон Кошкалдин, вон какими деньжищами ворочает, а из тебя мужик — только штанами трясти! Садись починять лапти, и чтоб до утра не разогнулся! Коли другим путем зашибить деньгу не могешь!