Люди Церкви, которых я знал

Несмотря на свою простоту, новый игумен смог отстранить его от управления делами монастыря и оставался на своём посту двадцать два года.

Годы игуменства никак не повлияли на отца Евдокима: он не носил ни одежды, ни обуви, которые были бы приличны игумену. Его подрясник и ряса были самыми простыми и выцветшими на солнце; стоптанные, дырявые, выгоревшие тапочки были его единственной обувью; из дыр на носках светились пятки. Любители комфортной жизни с издёвкой за глаза называли его пахарем, а дохиарский монах Харалампий обзывал его лапотником. Скромность игумена Евдокима вошла в поговорку на Святой Горе.

Что касается богослужебной торжественности, которой особенно отличаются царские монастыри Афона, то он к ней был совершенно равнодушен. Он не надевал на себя ни наперсного креста, ни мантии^[244]. О нём ходит такой анекдот: как-то на Пасху ему предложили надеть мантию, а он в ответ сказал: «Спасибо, мне не холодно». Я спрашивал у покойного старца Григория из скита монастыря Ксенофонт (он пришёл на Гору в 1909 году, когда ему было восемнадцать лет, умер в сто лет и отличался строгостью жизни и точными суждениями о людях), делал ли он это ради смирения или из пренебрежения церковным уставом. Тот без колебаний ответил: «Ради смирения. Он был добродетельным мужем и предпочитал простую жизнь, которая больше подходит монаху. Он в своей простой монашеской скуфье напоминал монахов древности. Жители острова Хиос некогда часто упоминали о нищенской скуфье святого Макария, епископа Коринфского^[245]».

Однажды я предложил ему пошить красивую рясу для пасхальных дней. Он мне ответил: «Она мне уже не понадобится, пошей её для молодых».

Так и вышло: это была его последняя Пасха. В другой раз я принёс ему новую монашескую скуфью.

– Не надо, моя лучше.

– Но ведь она уже никуда не годится.

– Наоборот, она стала ещё более монашеской.

В церковь он всегда приходил первым. Когда в неё заходил служащий иеромонах, то он уже стоял в своей стасидии. На всех службах было видно, что он молится. Во время богослужения он предпочитал стоять, как это установил для монахов Василий Великий, поэтому и сон его не одолевал: мы ни разу не видели его дремлющим. Богослужение он очень любил: однажды он около десяти часов шёл ночью в монастырь из Уранополиса, придя, сразу стал служить, и лишь отслужив литургию, пошёл отдыхать!

Однажды я заметил, что он какой-то задумчивый.

– Отче, где сейчас твои мысли?

– Я много пострадал в своём монастыре, но вам здесь ещё хуже, чем когда-то мне.

При этом старец глубоко вздохнул.

– До сих пор я хвалился своими трудами, а теперь, когда я стал слабым, мне стыдно. Я молю Бога, чтобы Он забрал меня, когда я буду ещё на ногах, чтобы вам не было хлопот из-за моей болезни. Я не хочу, чтобы вы беспокоились, подавая мне воду.

Всё вышло по его молитве.

Кажется, за всё время своего монашества он ни разу не встречался со своими родственниками. У себя на родине он побывал только один раз, спустя тридцать лет после того, как покинул её. У него ни с кем не было особой дружбы. Он всех считал и называл друзьями, оставаясь при этом для всех чужим.

Отец Евдоким оставил для нашего времени один важный завет: мы должны восстанавливать наши монастыри, но не бегая каждый день по министерствам и банкам, а трудясь своими руками. Он никогда не доверял мирским начальникам и знаменитостям, но всю свою надежду возлагал на Святого Бога, как сам часто говорил в своих беседах.

Он не стремился к тому, чтобы в монастыре была идеальная чистота; охота за пылинками казалась ему неподходящим занятием для мужчины. Во время генеральных уборок он язвил: «К вам что, едет архиерей?»

Также, видя на монахах выстиранные и выглаженные рясы, он с улыбкой говорил: «Древние говорили: «Не стирайте часто ваши одежды: так они быстро испортятся»^[246]».

«В 1976 году для бедного Евдокима, – как он сам пишет, – начались беды и скорби». Его выгнали из монастыря с предписанием поселиться там, где он сам пожелает; туда ему вышлют и его вещи. В возрасте семидесяти одного года из обители своего покаяния был изгнан игумен, или, лучше, верный и опытный монастырский рабочий! У дверей представительства монастыря в Карее^[247] ему вручили мешок с грязной одеждой. Он оставил себе только часы, а одежду отдал обратно. В конце 60-х на Святой Горе появилось движение зилотов^[248] из-за начавшихся частых встреч Константинопольского Патриарха с Римским Папой. Движение возглавили святогорские монахи, имевшие высшее образование. Вслед за ними пошли, как это обычно бывает, самые благоговейные и простые. Но когда власти решили разобраться с зилотами, то начавшие смуту отказались от своих слов, а вовлечённые ими в неё сохранили «евангельское дерзновение» своего исповедания. О причинах изгнания отца Евдокима я никогда не спрашивал; отцы, жившие в то время на Святой Горе, знают об этом лучше меня. С уверенностью я могу утверждать только то, что прямота и непреклонность его характера способствовали его изгнанию и что к зилотам он никогда не примыкал: у него всегда сохранялось общение с Церковью.

Как-то я в шутку спросил у него:

– Ты не бывал у Киприана в Фили?^[249]

На это он мне ответил:

– Одно дело дружба, а другое – Церковь. Я лишь свидетельствую о том, что делается не так, но не разрываю общения с Церковью.

Если бы все зилоты были такими, как отец Евдоким! Если бы у нас были такие монахи-зилоты, которые, оставаясь в Церкви, говорили бы ей о том, что их смущает, как разумные дети своей матери, а не отворачивались бы от неё с презрением! Это было бы церковной дисциплиной, а не анархией. К тому же наше время характерно тем, что оно – время диалогов и межличностных отношений. Горе нам, если мы будем выгонять монахов из наших монастырей только за то, что у них есть ревность к чистоте веры. Без них монастыри превратятся в кемпинги.

Такого в любом случае не должно быть среди монахов, потому что, если они выгонят молодого, то он может сбиться с пути, а если старого, то с горя он может потерять рассудок, впасть в старческий маразм и даже дойти до самоубийства.

Отец Евдоким говорил: «Сам Бог сохранил мой рассудок от расстройства».

Он отправился в ближайший монастырь – Дохиар. С грустью в глазах он рассказывал о своём первом испытании на новом месте: «Никто не хотел меня принимать. Лишь отец Харалампий, у которого от природы остался ум ребёнка, позволил мне расстелить одеяло в углу своей кельи, чтобы мне было где приткнуться».

Отец Евдоким готовил еду на двоих. У Харалампия была электроплита и посуда, так как в то время наш монастырь был ещё особножительным. В одно воскресенье отец Евдоким запёк в духовке треску с картошкой. Он ждал Харалампия до полудня, но тот был занят бесконечными разговорами с паломниками возле монастырской лавки.

– Я положил себе в тарелку кусочек трески и две картофелины. Выйдя из кельи, я сказал ему: «Харалампий, я уже поел. Еда в духовке». Через пять минут он вернулся и стал ругать меня последними словами перед всеми людьми за то, что я будто бы всё съел, а ему ничего не оставил. Я промолчал, зашёл за храм святого Онуфрия, сел на развалины старой постройки и горько заплакал.

Обычной пищей старца были сухари, оливки и немного вина.

– Ты никогда не ел мяса?

– С тех пор как я стал монахом, никогда. Когда мне приходилось выезжать в мир по делам монастыря вместе с другими отцами, то они ели, а я никогда.

Всё, что здесь было о нём написано, мы взяли из его собственных рассказов и из того, что прочитали в его записной книжке. Я мог бы рассказать ещё о многом, но не стану этого делать ради спокойствия братии… А теперь я расскажу о том, чему мы были свидетелями, когда жили здесь вместе с ним в течение одиннадцати лет. На первых порах нам было трудно на послушании в лесу. Мы в этом совсем ничего не понимали, и так как нам было стыдно, что бывший игумен с его слабым зрением опять будет зажигать в церкви лампады, я попросил его, как человека опытного, помочь нам в лесу. Через несколько дней он купил топоры и секаторы.