Путешествие из Дубровлага в Ермак

В силу специфики своей работы органы политической полиции не могут не воспитывать из приходящих туда вполне приличных молодых людей самый худший сорт государственных слуг. Объективно там предают всех, включая собственных хозяев.

С такими вот представителями государственной власти сталкивались в их служебных кабинетах идеологически заряженные идеалисты-вольнодумцы.

Когда же и суд, видевшийся неким медиатором, посреднической инстанцией, вставал на сторону тайной полиции, тогда интеллигенты отождествляли всю государственную систему с тайной полицией. Подчеркиваю - были несправедливы, были озлоблены. Но вот что примерно они все думали:

"Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие - все какое-то жулье, сброд, с которым им по воле судьбы приходится разговаривать" (Отчет по "Делу о Казанской демонстрации", 1876 г.);

"Это не суд, а пустая комедия или нечто худшее, более отвратительное и позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью" (из речи подсудимого И. Мышкина на "Процессе 193-х");

"Я не был пропагандистом. Теперь здесь, на суде, я сделался им. Теперь, господа судьи, если уж меня взяли, то держите крепко, не выпускайте, потому что если выпустите, я буду знать, что делать" (речь неграмотного рабочего Ковалева на "Процессе 50-и").

Почему я подобрал именно эти цитаты? Им исполнилось ровно сто лет к моменту моего заключения - меня посадили в ту же тюрьму, в которой сидели эти люди. "Юбилейные слова..." Они точно фиксировали то же чувство омерзения от контакта с государственной машиной, которую испытывал я, российский интеллигент, сто лет спустя , попадая под каток политической полиции.

Редко полиции доставался настолько благодарный спарринг-партнер в работе, как Михаил Хейфец. Я готов был разумно рассмотреть любую ее позицию во имя объективного познания исторической истины. Например, вполне понял бы гебистов, если б они исповедовали принцип Екатерины II: "Если государь зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия". Это я могу понять - хотя и не соглашусь. Более всего в акции ГБ поразило меня отсутствие как раз государственно объяснимой позиции! Я видел, что если понадобится, они легко и без угрызений совести предадут свою партию, свою державу.

Вот последний штрих в картине: завершив суд и успокоившись, они начали делить конфискат - взятые у меня вещи...

Парадокс караемых

Несколько дополнительных мыслей, возникших в моем мозгу в перерывах между допросами.

Куда направляли меня следователи? Они пробовали сделать из меня нечестного, непорядочного человека. Ты в ловушке, и единственный выход из нее лежит через ложь и хитрость - или через предательство. Ложь под следствием выглядит даже нравственно оправданной! Перед тобой сидит профессиональный обманщик, он лжет с явным рабочим удовольствием - как котенок, играющий со своим хвостом. Он извлекает из своего умения обманывать всю выгоду, которую в жизненной конкуренции дает субъекту аморальность. Он сует тебе под наивный нос так называемые законы, правила игры, по которым вы оба должны вести партию. Но постепенно понимаешь, что для партнера законы это ловушки, наподобие красных флажков, которыми охотники загоняют волка под выстрел, а для самих-то охотников они - снаряжение, которое после охоты сворачивают в клубок и бросают на дно сумки до новой вылазки в лес. Если обвиняемый хочет выиграть игру, где на кону - годы жизни, научись тоже лгать и прежде всего - потеряй уважение к закону. Сделайся не волком, за шкурой которого они охотятся, но лисой - хитрой и коварной. Тогда появляется шанс... Не хочешь изменить натуре, ну, гибни и, главное: губи других. Не хочешь быть лжецом - станешь предателем. Выбор у тебя невелик.

После суда следователь (тот же Карабанов) вызвал в ГБ мою мать и жену и предложил им "как частное лицо" (sic - !), чтобы я написал прошение о помиловании, в котором признаю себя виновным и раскаюсь. В обмен косвенно обещалось сокращение срока втрое (два года вместо шести: "Михаил Рувимович через год сможет воспитывать своих детей"). "А вы-то сами чего хотите для мужа?" - спросил он жену. "Я хочу, чтоб он остался, как был, порядочным человеком". Реплика взбесила следователя! "Вот вы какая! -шипел он, потея от злости" (так описала визит в ГБ жена в письме в зону - и парадокс системы: письмо ко мне пришло). Это понятно: внутренне принимать "практику", каратели могут только при условии, что она есть жизненная норма, что так все поступают... Исключения - невыносимы. Как раз возмущение Карабанова показало, что - понимал он, что делал, и отвратно все же было... Конечно, когда-нибудь этот молодой старлей дорастет до нормы, все ему стерпится-слюбится... Может, и вообще это был последний плеск затопляемой совести?

Психологический крюк увел меня в сторону от основного сюжета... А вообще-то хотелось сказать вот что. Когда оппозиция из чисто интеллигентской начинала становиться массовой, когда люди толпы заполняли кабинеты, подобные карабановскому - это становилось губительным для сознания общества. Человек массы не мог не принять правил игры, которые ему здесь предлагали: что лгать - нравственно, если это для пользы дела; что закон - ловушка для быдла, для простодушных новичков, а умные люди между собой столкуются... Дуракам же, лохам, все одно - погибать. И групповой интерес важнее иного, включая личный и государственный. И главное - вот и есть она, "практика" (которую, напоминаю, Хейфец "не знает") - в противовес мечтаниям литераторов. Что наконец опытные люди преподают азы технологии власти. Когда люди, думалось мне в камере, сидевшие на моем стуле, выучивались у своих карабановых тому, чем мой учил меня, когда волей революции они пересаживались в кресла "начальников" и натыкались на естественное сопротивление натуральной жизненной материи, на косность истории и инерцию, им неизбежно приходили на ум государственные навыки и этические нормы, которых внушили в этих следственных кабинетах.