Пожароопасный период

В идеале должно быть как: береговая служба обеспечивает нас всем необходимым за время стоянки. Скажем, привезли продукты на рейс. Рабочие должны поднять их на борт и разложить в артелке по полочкам. Это в идеале. На деле – сами и грузим, и разгружаем, и таскаем. Подаем заявки на снабжение. Но сам же бегаешь, выбиваешь. Да еще надо дать в лапу. Агент-инспектор как-то говорит: вчера девочка-машинистка весь вечер печатала твои бумаги, надо. Ну, понимаю, пару колготок надо подарить.

Раньше в ремонте на Канонерке за три месяца по триста рублей шло на угощения. Своих. Представительских нет, а если и перепадут когда, то – гроши.

Снабженцы из электроцеха знают на какой пароход пойти похмелиться. Посмотрит в заявку: ага, вот этому то-то надо! Звонит. Ну, говорю, приходи, только один, никого с собой не приводи. Был такой старший прораб Степаненко, его все звали Стаканенко. Говорю ему: вот ваши дни – понедельник, среда, пятница. В десять утра. Даже если меня не будет в каюте, там в холодильнике стоит зеленая рюмка специально. Наливай и не больше, поставь остальное на место. Как-то захожу в контору к регистру, а там этот Стаканенко рассказывает, как он у меня «устроился». Рассказывает и не видит меня. Стоит спиной. А регистр увидел меня и говорит: а мне? Ну вам, говорю, вне всяких расписаний вход свободен.

– А если не подавать?

– Ну тогда ничего и не получишь. А пароход ведь надо подготовить к рейсу. Эти мужики-снабженцы много сразу не пили. Рюмку с утра, вторую через час-полтора, потом еще. и так весь день на взводе, при настроении. И ведь что интересно, как-то дело делали! Молодые те не выдерживали такого темпа. Нет закалки. И работать еще не научились.

Итак, считай, весь рабочий класс жил.

Я не рассказывал, как «кузнечика» четвертью денатурата отучил от алкоголизма? «Кузнечик» – это кузнец, мастеровой хороший, лет сорока мужик. С женой разошелся на почве ежедневной пьянки, жил в комнатухе один. С завода его не выгоняли, умел делать работу, которую никто не умел. В то время модны стали дачи. Идут к нему – кому топор сделать, в магазинах, помню, исчезли топоры, кому скребок сделать – бревна скрести. Ковал! И принимал за работу. Стакан с утра, стакан в обед и до вечера еще стакан водки. Говорил, что главное – надо в обед скушать первое и второе, чтоб выдержать. Выдерживал. Для полного комплекта еще вечером после смены «засадить» бутылочку на двоих. Норма!

– Сколько же получалось за день, господи!

– Вот, вот. Итак большинство работяг. Ко мне в каюту заглядывал. Как-то говорю ему: слушай, меня тут не будет несколько дней. Вон денатурат – четверть стоит, забери ее сразу и унеси, бог с тобой. Насовал ему под рубаху консервов всяких, колбасы. Он взял четверть в беремя и так гордо вышагивал по заводу.

Встретил «кузнечика» – он и правда небольшого роста был, а рука железная. Поздороваешься, думаешь, за кусок железа держишься. Встретил, значит, возле главных ворот порта: лицо кругленькое, в костюме, при галстуке. Куда, спрашиваю, шагаешь? А за билетами в театр. Себе и жене. Я, слышь, совсем бросил пить, женился. Вот. Твой денатурат меня вылечил! Принес я тогда четверть домой и три дня квасил. А на четвертый глянул в зеркало и перепугался. Смотрит на меня оттуда черная рожа. Вся черная. Высунул язык, он тоже, как сапожная щетка. Померещилось мне, что в ад попал. Ну, думаю. Еле отошел, чуть не умер. И с той поры, как отрубило. Даже пиво, когда кто предлагает, не могу. Вспомню свою черную рожу в зеркале, страх свой вспоминаю и тут начинает выворачивать. Не могу! Начисто.

Вот как бывает в жизни.

Теперь вот опять комиссия ждет после рейса. Говорят, никому пощады не будет, воспитывать не станут, просто будут гнать. Сколько за последнее время аварий на флоте и все, как проанализировали, из-за разгильдяйства и нарушения техники безопасности.

Киваю Крикову:

– Да, сам видел. Помните, в Байросе грузили. Местные грузчики подцепят контейнер, поднимут, а сами стоят под грузом, размахивают руками.

– А еще добавлю. Грузят тюки с шерстью в пятый трюм нашим, замечу, краном. Штурман наблюдает и не сделает замечания грузчику, что стоит под тюком. А сорвись он да на голову – сто кг! Начнут разбираться: нашим краном грузили, значит, искать будут виновных у нас. А за краны я отвечаю. Что мне – тюрьма! А штурману как бы и дела нет – не мое хозяйство, не моя забота.

22

Над Европой взошла чудесная луна. Широкая лунная дорога с правого борта через Бискайский залив тянется к французким берегам. Два часа ночи. На редкость тихая погода. После дневной болтанки, когда бегали по разным тревогам, – пожарной, водяной, общесудовой – что устраивает проверяющий Синцов, так приятно постоять в теплой, уже не тропической ночи, полюбоваться на огоньки ночных судов. Их обычно много в этих местах.

Почему-то вспоминается старинный морской анекдот. Крепковатый, с соленой приправой: «Идет наш пароход, прямо по курсу – немецкий. Капитан объявляет в рупор – «Кто знает немецкий язык, прошу подняться на мостик!» Поднимается боцман. Подает ему рупор и говорит – «Скажи, чтоб отвернул в сторону». Боцман кричит: «Шпрехен зи дойч?» «Я, я!» – отвечают с немецкого. «Сворачивай на х.!»

Смех в кают-компании. Это я представляю сейчас в ночи. А вот слышу еще голос в полутьме: «Один капитан проплавал всю жизнь. И все гадали над одной его загадкой: прежде чем отдать команду, он доставал из кармана какую-то бумажку, смотрел в нее, потом подавал команду. Когда умер, моряки первым делом проверили карман, нашли бумажку. В ней было несколько слов: «Перед – это нос, зад – это корма!»

В три часа ночи идем уже Ла-Маншем. Слева – Англия. Ёклмн! Справа – Франция. Еклмн! Двадцатые сутки начались, как покинули Аргентину. К вечеру придем в нидерландский Флиссинген.

Как там, в этом Флиссингене, не знаю, а на Родине – вещает судовое радио! – перестроечный дым коромыслом. Днем помполит ловил московскую волну, начальник включал на полную мощность динамики. И мы сквозь помехи и эфирные шумы все же разобрали, как выступал с покаянной речью Ельцин, просил у партконференции «реабилитации при жизни». Потом – опять сквозь помехи и шумы! – донеслось из Кремля лигачевское – «Ты не прав, Борис!» А мы уже срывались по пожарной тревоге – тащили шланги, облачась в спецкостюмы и каски, и под стук каблуков на железных трапах разворачивали действо учебной тревоги.

Перестройка! И слышу другой голос из вечерней кают- компании, ироничный, все понимающий: «Приехала комиссия проверять, как перестраиваемся, как идет сокращение управленческого аппарата. Мы как раз были в резерве, на берегу. То подметали, то копали что-нибудь. Приглашает нас деятель из парткома: «Ребята, надо столы перенести!» Заводит в кабинет, берем, столы, несем в другой, из другого – в третий. Где было, к примеру, четыре стола, оставляем два.

Потом через какое-то время столы возвращаем на место. В чем дело, думаем? А-а! Члены комиссии заходят в кабинет, им показывают: вот сократили! Ведут дальше».

Ах ты боже мой! Ну такое только на Руси и может быть! Ну не изменилась Русь-Россия. И чиновник-бюрократ все тот же, как у Салтыкова-Щедрина. Вот ведь в чем вся «прелесть» нашей жизни!

А мы все идем и идем. Волны форштевнем режем, винтами вспарываем проливы, план торопимся выполнить. А в трюмах-то вон сколько всего! Капитан говорит про недогруз, стармех про изношенные машины, боцман про ржавчину бортов, начальник рации все «белым человеком» себя представляет, а электромех – этот взрывчатый, неугомонный, страдающий от всякой несправедливости, все о нравственных проблемах печется.

А мы все идем. Иду и я спать. Потом опять день. Стучу на машинке, пишу в тетрадке, позваниваю рифмами. У каждого свое. Но все мы на одной железной палубе, которая и в океане и в иностранном порту называется территорией родного Союза. Мы все – свои.

И вот он Флиссинген. Нидерланды – Голландия. Страна тюльпанов и ветряных мельниц. Страна, суша, буквально отвоеванная у Северного моря дамбами и каналами. Все прибрано, все в зелени – дома, домики под черепицей, электропоезда с бульдожьими мордами. Маленькая бухта с кранами на резиновых колесах. А вблизи бухты – овцы на траве. Идилия. За что же немцы недолюбливают голландцев? Говорят, за грязь. Ну уж это форменное чистоплюйство.